Возвращение грифона

Меня радовало, что Маша, когда рассказывала об этих развлечениях, подходила к вопросу с позиции наблюдателя и врача-психиатра. Ни разу она не выразила желания поучаствовать в этих игрищах, и хотя не осуждала (ну чего осуждать больных? Они же больные!), но и не оправдывала этих извращений. Они взрослые люди и могут заниматься тем, чем хотят. Если это не мешает другим.

Распущенность элитной молодежи, со слов ученой Маши, была неким протестом против тотального запрета на все — на свободное выражение мнений, на железный барьер, поставленный между Советским Союзом и остальным миром.

С моей точки зрения — это было ерундой. Как раз элитная молодежь могла посещать и заграницу, и могла смотреть запретные для остальных советских людей фильмы. Вот оттуда, из этих порнушек, они и набрались своих безобразий. Впрочем, возможно, что обе версии имели под собой основание.

Шли дни. Мы работали, отдыхали, ходили в театр и в кино. Мы были счастливы. Но все когда-то кончается. Счастье — тоже.

Однажды, когда мы вернулись из города, где сходили в ресторан — посидели, послушали, как играет джазовый оркестр, — заметили, что у входа в наш подъезд стоят две черные волги. В них сидели люди с одинаковым выражением лица, похожие как две капли воды.

«Опять дежавю», — подумалось мне, и под ложечкой противно засосало.

— Маш, это по нашу душу, рупь за сто, — сказал я, кивнув на компанию «одинаковых людей».

— А может — нет? — жалобно, с надеждой спросила моя подруга, но было видно, что она и сама знает, что почем.

— Давно следовало ожидать, — пожал я плечами, — и как это они до нас не добрались раньше? Осень уже, а мы все не беседовали с людьми, у которых чистые руки и ледяная голова.

— Со снеговиками, что ли? — фыркнула Маша. — Вечно скажешь, хоть стой, хоть падай!

— Со снеговиками, — задумчиво протянул я, — интересно — с чем они прибыли… Делаем ставки? Я говорю, что будут перетаскивать в Москву. А ты что скажешь?

— Как бы на нары не перетащили, — заметила Маша, — сбежим, если что?

— А куда бежать-то? В тайгу? Нет, Маш… тут будем воевать. На их территории. Да ладно, пошли домой, хватит в машине сидеть. А то они уже зашевелились, подозрительно выглядит — подъехать и не выходить из машины.

Мы заперли «Волгу», припарковав ее у подъезда. Переулок был тихим, семей в доме жило мало, так что мест для парковки всегда хватало. Что касается безопасности — только идиот мог попытаться украсть машину у колдуна. Или смельчак. Но таких до сих пор не находилось. Особенно когда разошлись слухи о том, что я сделал с группой оперов, измывавшихся надо мной в райотделе.

Заклинание таки сработало. Они на самом деле покрылись нарывами, из которых лезли черви. Когда я это увидел, меня чуть не вырвало. Одно дело знать, как это должно быть, а другое дело — видеть. Как увидел? Пришли они ко мне. Все. В сопровождении конвоя. Видимо, начальник райотдела посодействовал им, за то, чтобы они не указывали его в явках с повинной.

Когда эти люди появились у меня, они уже были осуждены — их доставили ко мне прямо из СИЗО, перед этапированием в Нижний Тагил, на ментовскую зону. От них ужасно пахло — как от разложившегося трупа, а вид напоминал о прокаженных. От гордых, наглых оперов ничего не осталось, кроме разъедаемых червями оболочек. Они кашляли, отхаркивая кровь и червей, и это был ад в отдельно взятом райотделе.

Мне даже стало не по себе — может, я переборщил? Может, не стоило ТАК их наказывать? Но Маша с ожесточением сказала, что они вообще заслуживают смерти за свои преступления. Может, и так… только смерть, она быстрая — бах! И нет человека. Он даже почувствовать ничего не успеет. А гнить заживо, зная, что спасения нет, — это гораздо страшнее. Среди этих людей не было Дымова — он покончил с собой. Мысль о том, что придется идти на поклон к колдуну, довела его до самоубийства. Кстати сказать, косвенно я добрался и до участкового, с которого все и началось. Он повесился, узнав, что случилось с его подельниками. Не смог каждый день жить под гнетом мысли о том, что вот-вот в его дверь постучусь я и напущу на него такую же порчу.

Я снял проклятие. Не сразу, но нарывы исчезнут, оставив лишь шрамы, напоминающие о наказании. Только людей не вернешь, тех, которых они забили до смерти, пытаясь повесить на них преступления, которые те не совершали.

Операм дали по десять-пятнадцать лет — максимум, что давало советское правосудие. Выше этого наказания была только смерть, а советский суд посчитал, что смерти они не заслуживают. Нашлись какие-то заслуги, какие-то смягчающие обстоятельства. Ведь они не только простых граждан избивали и убивали, они же и бывших уголовников прессовали, а это уже другое дело.

Я не протестовал — им и этого хватит. Мое наказание было таким страшным, что сроки, отпущенные им судом, в сравнении были детскими играми. Еще бы месяц, и в живых не осталось бы никого.

И даже после моего вмешательства они не скоро восстановят здоровье. Впрочем, я не особо старался им помочь. Я хорошо помнил скрежет монтировки, пробивающей мою грудь…