Возвращение из ада

Получать письма от невинных узников, загнанных на край света, — что могло быть дороже? И рабочие, очищавшие вагоны после выгрузки угля в далеком Ленинграде, Горьком, отлично это понимали и тайком опускали наши конверты в почтовые ящики.

Сам не знаю, как я решился отправить письмо «тайной почтой» Александру Фадееву, депутату Верховного Совета и секретарю писательской организации. Я с ним был хорошо знаком, изредка встречались в Москве, в Киеве. Видимо, я просто хотел, чтобы он из первых уст узнал о дикой провокации, которую учинили против нашей еврейской литературы, Еврейского антифашистского комитета, членом которого, кстати, он являлся. Кроме того, я надеялся, что он как депутат сможет похлопотать перед высшими инстанциями о реабилитации сотен ни в чем не повинных писателей, которых он отлично знал и со многими дружил

Отправив ему это письмо, я тут же пожалел. Я не был уверен, что оно к нему дойдет, да и отважится ли он вмешаться в это нашумевшее «дело». Таких, как я, писателей, ветеранов войны, жертв сталинского произвола, в лагерях и тюрьмах было хоть пруд пруди. Захочет ли наш литературный лидер нарушить свой покой и вступит ли в переговоры с грозой общества — Берией. Это было очень рискованно даже для него, Фадеева. Могли ведь ему приписать «дело» за милосердие к «врагам народа» и расправиться с ним так же, как со всеми, кто жалуется, оказывает «недоверие органам»…

Я еще тогда не знал, что перед тем, как посадить в тюрьму писателя, служаки из парафии Берии приходили в Союз писателей, к Фадееву, рассказывали ему сорок бочек арестантов, всякий бред, а тот ужаснулся, кивал головой, мол, быть такого не может, и… ставил свою подпись на ордер… Писатель верил, что «органы не ошибаются»…

Я с нетерпением ждал ответа на мое обширное письмо, зная Фадеева как благородного человека. Я ждал и верил, что он не останется черствым и равнодушным к трагической судьбе его собратьев.

Долго не было ответа, и я уже перестал надеяться, что он напишет мне.

И как обрадовался, когда меня вызвали в канцелярию лагеря и надутый начальник, хмурый и суровый — гроза арестантов, — окинув меня жестким, подозрительным взглядом, спросил, откуда я знаю писателя и депутата Фадеева и как я отважился обратиться к нему с жалобой на органы…

Я ответил:

— Ведь Фадеев является в некотором роде моим начальником…

— Был когда-то вашим начальником, — грубо оборвал он меня. — Теперь ваш начальник бегает в Брянских лесах… Запомните это! — И достав из ящика стола большой конверт с пятью сургучными печатями, где наверху было написано «Депутат Верховного Совета СССР Фадеев А. А.», протянул мне:

— Читайте быстрее! — брякнул он, швырнув мне письмо. — Жалобы пишете? Нечего делать? Научились!

Я не знал, что в том письме написано, но сам факт, что Фадеев ответил мне, согрел мое сердце.

Лихорадочно вскрыл конверт, сильно волнуясь, начал читать, боясь, что этот злобный начальник, который смотрит на меня с презрением, сейчас вырвет из моих рук дорогое письмо.

«Уважаемый Григорий Исаакович! — читал я про себя. — Я себе не представлял, что так жестоко обошлась с вами судьба. Я вас отлично помню. Встречались и перед войной в Москве, в Киеве, также когда вы вернулись с фронта, на встрече с писателями-фронтовиками. Я уверен, что произошло недоразумение и вскоре в отношении Вас и таких, как Вы, будет восстановлена справедливость. Я обратился с просьбой к Генеральному прокурору товарищу Руденко ускорить пересмотр «дела» в отношении Вас и Ваших товарищей по литературе…

С товарищеским приветом — Александр Фадеев».

Я просиял. Это была первая ласточка, которая принесла надежду, веру, поэтому был безмерно рад письму. Мне показалось, будто сквозь мрак тундры пробился луч солнца.

Да, кажется, лед тронулся. Отныне можно надеяться.

Не слушая, что бубнит злой начальник лагеря, побагровевший от злости, я сложил письмо, чтобы забрать его с собой, но тот его выхватил из моих рук.

— Это письмо останется у нас, — сквозь зубы процедил он. — Официальное письмо депутата… Мы вас с ним познакомили, распишитесь…

Я расписался и с тоской расстался с этим письмом. Досада разобрала меня. Письмо адресовано мне, почему же это мурло отняло его у меня? Оно казалось мне первым предвестником окончания моих страданий и мук.

Я вышел на свежий воздух, ощущая в себе наплыв светлых дум, свежих сил, душевной теплоты. Надо набраться терпения, крепиться, ждать. Кажется, время работает на нас. Как бы там ни было, в самом деле лед тронулся!

Прошло немного времени, и я узнал, что из соседнего лагеря отправили в Москву моего доброго друга, поэта Самуила Галкина. Там пересматривают его «дело». Это означало, что его освободят и реабилитируют. Что пересматривать, когда никто уже не сомневается, что «дело» Галкина, как и «дела» всех наших писателей сфабрикованы.

Вслед за этим радостным известием пришло новое — из соседних лагерей отправили многих наших «сообщников» в столицу.