Возвращение из ада

За бараком бушевала пурга, валила людей с ног, казалось, наше мрачное жилище разлетится во все стороны.

Я слез на пол, накинул на себя бушлат, закутался и вышел на двор. Не хотелось встретиться со своими соседями. Для каждого из них я был теперь самым счастливым человеком — повидался с женой в этом чудовищном лагере после нескольких лет разлуки — и не желал их разочаровывать.

А метель все усиливалась, кружила, выла. Холодный, порывистый ветер сбивал с ног.

Справа от меня, утопая в снегу, стояла изба, где состоялось свидание с женой и милая беседа с начальником…

Я не представлял себе, как моя преданная подруга жизни выберется из этой снежной пучины в своем ветхом пальтишке, платочке и старых ботинках, которые вот-вот разлезутся, как она дойдет до станции? Снова оглянулся на заснеженную избу — и вдруг за проволочным заграждением увидел жену. Она стояла, скорчившись на морозе, согнулась, чтобы ветер не сбил ее с ног, держалась за столб и смотрела на нашу колонну в надежде увидеть меня.

Увидела и замахала рукой, закричала, но ветер уносил ее голос в заснеженную тундру.

Проваливаясь в сугробы, она попыталась приблизиться к проволочному заграждению, но раздался грозный окрик охранника, стоявшего на вышке:

— Эй, баба, куда прешь? Обалдела?..

Она сорвала с головы платок и замахала им, что-то кричала, но трудно было что-либо разобрать. Пробовал остановиться, но за мной шла длинная колонна, понесла меня вперед.

Снег забивал глаза, и я уже ничего перед собой не видел, потерял жену из виду.

Я чувствовал, как меня душат слезы. И все же был счастлив, что после такой долгой, страшной разлуки встретились, что у меня есть на свете такой преданный друг.

Я шел и думал: «Боже мой, что она скажет сыну, старушке матери, родным и близким, когда вырвется из этого снежного плена, если здоровой возвратится в наш осиротевший дом?!»

Начало и конец

Наш лагерь стал понемногу редеть.

Некоторых арестантов просто выгоняли за зону, а других отправляли на этап — на «переследствие»…

Это — новая изнурительная поездка через всю страну, пересыльные тюрьмы, издевательства, встречи лицом к лицу со своими бывшими следователями, неопределенность, волнения…

Все же ближе к развязке.

Начальник нашего лагеря — маленький, желчный и мстительный, как мы его называли — «маленький человек с большой папахой» — сдержал слово, запер меня в карцере, и кто его знает, сколько бы я там промучился, если б не пришел вызов из центра. Наказан я был «за неуважительное отношение к высшим чинам».

Он, видать, состряпал на «непослушного зека» донос. По этой причине, наверно, меня не сразу освободили из заключения, а отправили по этапу в Киев, на так называемое «переследствие». Там, мол, «мудрые головы», решат, как со мной поступить.

К вахте меня сопровождала толпа моих соузников, соседей и друзей по несчастью. Люди пришли прощаться, пожелать счастливого пути и скорейшего освобождения. Всем хотелось верить, что сюда, в лагерь, больше не вернусь, что все у меня будет в полном порядке, пройдет все нормально и скоро окажусь дома.

Стояло раннее утро. Метель немного притихла.

У ворот стоял невообразимый шум, гам — колонна моих собратьев готовилась отправиться на смену.

За воротами послышался топот солдатских сапог — прибыл конвой. Старшой отдал обычную команду дежурному надзирателю, и к нам доносился голос — рапорт начальника конвоя:

— Товарищ дежурный, конвой по сопровождению на работу колонны врагов народа прибыл. Начконвоя Гаврилкин!

«Чтоб ты пропал, начконвоя Гаврилкин! — крутилось на языке. — Опять враги народа… Когда это уже кончится?!»

За колонной вывели наконец и нас, небольшую группу мучеников.

Дорога, которую мы могли бы преодолеть на самолете за каких-нибудь десять-двенадцать часов, продолжалась в «Столыпине» около двух недель. По дороге познакомились с двумя пересылками. Не иначе как начальство задумало, чтобы мы и перед освобождением испытали сладость тюремной жизни… На все расспросы, почему нас так долго держат на пересылках, начальники-остряки невозмутимо и хладнокровно отвечали: «Ничего, солдат спит, а служба идет. Ваш срок идет… К тому же у нас тут теплее, чем в тундре. И мошкара не тревожит…»

Тюремщики просто медлили, надеялись, что время работает на них. В столице происходит что-то непонятное, грызется высокое начальство, может случиться, что снова «закрутят гайки», а «контриков» вернут в лагеря. Скучно тюремщикам без них…

Время тянулось медленно. Однако недаром говорят в народе, что каждое начало имеет конец.

С горем пополам мы как-то добрались до Москвы.

Глубокой ночью наш «черный ворон» въехал в тюремный двор, что на Красной Пресне — в самом центре столицы. Раньше я считал, что этот московский район известен, главным образом, своим революционным прошлым, восстанием рабочих фабрик и заводов, и никогда не думал, что он еще известен и славится своей огромной тюрьмой…