Возвращение к истокам (СИ)

Лив говорит это легко, и я снова срываюсь. Кричу. Бью, не целясь, невпопад. Мне нужно что-то делать, драться, кричать, чтобы не дать себе времени опомниться, осознать…

— Полина, он мертв.

Короткое слово. Острое. Оно режет по живому, вспарывает прочный пузырь, в который я себя спрятала. На меня обрушивается мир — темный, тяжелый, громкий.

— Убирайся! — огрызаюсь я, оборачиваясь.

Влад ранен. Рукав рубашки изорван, кожа на руке пузырится ожогами. Задела-таки. Только задела. Жаль. Нужно было целиться, а не бить наобум.

— Ты. Должна. Жить.

Жестокие слова. Он всегда говорит их мне. Талдычит с самой первой нашей встречи.

— Ненавижу. Ненавижу тебя!

— Знаю, — соглашается. Слишком спокойно признает это. Спокойствие хочется стереть с его лица, и кен Барта снова оживает во мне, заволакивая реальность белесой дымкой ярости. — Но это было не мое желание. Так хотел Эрик.

Ярость выключается, словно по волшебству. Опускаю взгляд. Спокойное, умиротворенное лицо. Все еще теплая рука. Вторая откинута в сторону. А сам он будто бы спит. Сейчас дрогнут ресницы, дернутся веки, он откроет глаза…

И все будет хорошо.

Не будет. Нельзя себя обманывать. Я сама виновата во многом. Если бы я сказала ему… если бы…

— Эрик хотел, чтобы ты жила, — говорит Влад уже мягче и кладет руку мне на плечо.

Слезы катятся по щекам — запоздалые, бессмысленные слезы.

— Я не хочу. Не буду… без него.

— И не надо, — успокаивает ядовитый голос. Я понимаю, что нельзя слушать, верить, но подсознательно все равно вслушиваюсь в каждый звук. Потому что в ядовитом голосе — уверенность. — Не надо, слышишь.

Сильные руки вздергивают меня, и я выпускаю руку Эрика. Ладонь фиксирует мой подбородок, заставляя поднять взгляд. Глаза Влада горят непонятным мне огнем, и в сознании мелькает мысль, что он сошел с ума.

Впрочем, все мы немного сумасшедшие…

А потом он говорит то, во что мне хочется верить больше всего:

— Мы вернем его. Обещаю.

И я верю.

Потому что у меня останется без этой веры?

Ничего.

На полу битое стекло осыпавшихся окон отражает свет уличных фонарей.

Глава 20. Осколки вещих снов

Иди, говорю я себе. Не бойся. Ничего ужасного в темноте нет.

И не могу сделать и шага, потому что боюсь. С того вечера, когда погиб Хаук, во мне проснулась новая фобия. С приходом сумерек сердце начинает биться быстрее, и руки дрожат. Потеют ладони. Дышать тяжело, и я невольно тянусь к горлу, будто могу облегчить свою участь, освободиться прикосновением.

Это состояние длится до момента, пока я не включу все светильники в комнате и не задерну шторы. Пока не изгоню тьму из каждого угла, закоулка спальни. Тогда у меня получается успокоиться и уснуть.

А во сне тьма настигает меня. Снова.

Иди!

Узкий коридор с горящими на стенах факелами напоминает тайное место охотников, куда приводил меня Альрик после ритуала изгнания Девяти. Стены из серого камня покрыты липкой влагой подземелий. От земляного пола поднимается холод, сквозняки обвивают лодыжки змеями.

Давай же! Один шаг. Всего один — и каждый следующий будет даваться быстрее.

Глубоко вздыхаю и, наконец, перебарываю себя.

Тусклый свет в конце коридора манит. Только из-за него я здесь. Я просто знаю это. Потому выдавливаю из себя каждый шаг, медленно приближаясь к цели.

Комната тонет в полумраке. Низкий потолок, из которого висит одинокий провод. Лампочка льет теплый свет в центр пола, он растекается там лужицей, и только это место в комнате кажется мне безопасным. Это и метр у подоконника, где стоит Эрик. Спиной ко мне. Он даже не оборачивается, когда я вхожу. Приходится кричать — в комнате внезапно оказывается очень шумно. Звенят стекла о метких капель, капли стекают по нему, заслоняя вид из окна — серую мглу, затянувшую мир, — барабанят по отливу. Ветер гудит в стенах, и сами стены стонут, будто жалуясь на судьбу.

На мой крик Эрик тоже не реагирует, и я вдруг понимаю, что больше не могу сдвинуться с места. Будто у входа стоит барьер, не впускающий в комнату живых…

Взгляд скользит по родной фигуре, оглаживает очертания. В груди болит от того, что я вижу его — такого близкого и далеко одновременно. Жжется ненавистный амулет. Я не сняла его только потому, что обещала… Нельзя нарушать обещаний погибшим — плохой знак. Вот и ношу.

— Эрик! — выкрикиваю последний раз, почти потеряв надежду. В конце концов, можно просто приходить и смотреть, если он не пускает. Просто смотреть — тоже своего рода счастье. Радость извращенца.

Но он вздрагивает. Впервые за все это время. Оборачивается и смотрит куда-то сквозь меня.

— Мама…

«Это я», — хочется сказать мне. Но голос тоже исчезает. И сама я исчезаю. Растворяюсь, выпадаю из сна в липкую от собственного пота реальность.

И так каждую ночь.

— Мама!

Алан хмурил брови и дергал меня за руку. Сквозь сомкнутые шторы пробивался яркий луч июльского солнца. Мокрая майка противно липла к спине, и я села, поправляя одеяло и морщась от тупой боли в правом виске.

— Что, зайчик?

— Мозно я с Дасей в голод поеду?

Странно, что он у меня еще спрашивает. Что вообще помнит, что у него есть мама…

— Конечно, можно, милый.

— А молозеное мозно?