Возвращение к Скарлетт. Дорога в Тару

Сопровождающие, сидевшие в позолоченных креслах вдоль стен зала, удивленно подняв брови и морща в усмешке губы, наблюдали за этой странной парой чудных, под стать друг другу, людей, танцующих вместе, и быстро заметили, что ушли они очень рано, в компании друг друга, оставив Лесли Морриса одного.

Пегги с самого начала была сражена Редом Апшоу, и когда Августа попросила ее присоединиться к группе гостей, отправляющихся в коттедж ее сестры на острове Сен-Симон, Апшоу также был приглашен на эту вечеринку.

Девушки совершенно разошлись во мнении относительно Апшоу. Августа нашла его «неотесанным» и совсем не подходящим для Пегги в качестве кавалера, ибо он почти всегда был непочтительным. Он звал Августу «Эгги» — именем, которое она ненавидела, а Пегги — «коротконогая Пете» или просто «коротышка», чем, по-видимому, приводил ее в бешенство.

Но была, несомненно, между этими двумя людьми какая-то связь, даже если — к ужасу хозяйки и других гостей — они задирали и дразнили друг друга немилосердно, доходя временами, судя по их виду, до грани насильственных доводов.

Была какая-то тайна, окружавшая Апшоу и сильно интриговавшая Пегги; кроме того, вокруг него была аура обаяния, делавшая его постоянным предметом для обсуждений среди сверстников Пегги и их семей. Было известно, что он — старший сын в одной из старых респектабельных семей Джорджии, ныне живущей в Северной Каролине, но шептались еще и о каком-то скандале — хотя никто, казалось, не знал никаких подробностей, — и Пегги от души наслаждалась и той маленькой сенсацией, и семейным порицанием, которое вызывала ее дружба с ним.

Двадцатые годы стали сугубо материалистическим десятилетием, тон жизни в котором задавали бизнес и добывание денег. Идеализм, казалось, был утрачен где-то на полях сражений во Франции. Молодежь, прошедшая войну, вернувшись домой, вдруг обнаружила, что помогала отстоять мир лишь для того, чтобы как можно больше автомобилей, жевательной резинки и пудры для лица могло быть продано на рынке; их прежний мир обрушился, и те заповеди, которым их учили с детства, вдруг потеряли всякий смысл. Торговля спиртным в стране была запрещена, и молодые люди, еще вчера державшие в руках армейские винтовки, сегодня сменили их на фляжки с контрабандным джином.

Молодые женщины, со своей стороны, читали страстные вирши Эдны Сент-Винсент Милли и скандальные романы Джеймса Кэбела, красили ногти, тщательно подрисовывали брови и густо душились, когда ставили себе целью обольстить мужчину. Но перемены коснулись не только внешности женщин и их поведения, они оказались глубже, чем избыток косметики или безудержный флирт. Женщины стали говорить о политике. И говорить громко и определенно. Через год после смерти Мейбелл они получили, наконец, право голоса, и это дало им и новое место в обществе, и новую свободу. И нелегко было обоим полам определить, как далеко, собственно, может заходить эта свобода.

Несмотря на все более поздние утверждения Пегги, что в 20-е годы она была настоящей «женщиной свободной морали», похоже, что на деле она не спешила предпринимать какие-либо шага в направлении своего собственного освобождения и никогда по-настоящему не стремилась к этому. Время от времени она позволяла себе поиздеваться над старомодными светскими условностями и сыграть роль «новой женщины», смелой и дерзкой, особенно когда хотела поставить на место тех, кто обижает ее, или когда хотела под этой маской скрыть свои истинные чувства. Но пуританское воспитание, полученное ею в семье, удерживало ее от опрометчивых поступков. Кроме того, на самом деле ей было далеко не безразлично, что думают о ней люди, особенно те, в любви и уважении которых она так отчаянно нуждалась.

Пегги не могла окончательно решить для себя, что может и чего не может позволить себе «новая женщина». Она курила, выпивала, читала самую спорную литературу и неистово флиртовала. Но при этом продолжала считать, что секс до свадьбы — это немыслимо и что если холостякам и позволительно иметь секс-потребности, то ее собственные желания вызывали в ней чувство вины.

После сцены, устроенной ее родственниками на похоронах матери, она навсегда покинула католическую церковь. И хотя никогда ранее не была набожной католичкой, теперь чувствовала себя несколько растерянно, не имея никакой религиозной поддержки вообще. Она всегда была глубоко равнодушна ко всему, что касалось католической церкви, но ей приходилось разрываться между религиозными пристрастиями родителей, поскольку хотя Юджин Митчелл и не был набожным человеком, но продолжал придерживаться протестантской веры. Когда бабушка Стефенс, оставаясь ночевать в доме на Персиковой улице, заставляла всех прочитывать вечернюю молитву, это, как правило, вызывало протест у Митчеллов, поскольку Пегги, например, стояние на коленях в собственном доме воспринимала как нечто такое, что она не могла и не хотела делать.