Возвращение красоты

…Нет уже давно старого сундука. Съела его ржавчина вместе с глупыми и детскими фантазиями о буржуйстве, которые вколачивали нам в головы с детства. Съела эта ржавчина и наивные восторги… Но в «сухом остатке» — правда о порядочных, заблуждавшихся, но искренне любивших свою родину людях. Правда о людях, способных на покаяние и примирение с истиной, какой бы она ни казалась пугающей и жестокой.

К чему я все это рассказываю?.. Просто нужно знать реальную жизнь, реальных людей, и знать хорошенько, прежде чем делать обобщающие и далеко идущие выводы. И все эти современные эмигрантские разговоры о «руке Кремля», о «тайных заговорах» и «клерикальных амбициях» напоминают мне те самые детские сказки о жадных буржуях и о сокровищах, хранящихся на дне сундука.

Лет в семнадцать я с юношеским задором принялся уговаривать Софью Николаевну, чтобы она написала знакомым во Францию. Она категорически отказывалась, хоть времена уже были не «те» и никаких репрессий бы за это не последовало. Но мягкая моя бабушка на этот раз была тверда и непреклонна. И так и не написала. Я тогда так и не понял — почему. Понял, а точнее, почувствовал позже, когда сам, лет через десять, написал письмо Алексею Львовичу Оболенскому.

Переписка длилась недолго. Между нами действительно обнаружилась если не бездна, то труднопреодолимая разница… опыта, памяти, воспитания и культуры…

А когда (еще через десять лет) я узнал, что Алексей Львович Оболенский — староста того самого Свято-Никольского храма в Ницце, из-за которого разгорелся нынешний сыр-бор, я достал и перечитал эти письма. И как-то стало вдруг очевидно, что они написаны доброжелательным и чутким, глубоко верующим, современным и творческим человеком. И я понял, а точнее, еще раз почувствовал с новой силой, что нам нечего и незачем делить. Что мы живем одной, пусть разной в своих проявлениях, но все-таки русской жизнью.

Россия никогда не будет тем, чем она была прежде, но память о прошлом, бережно хранимая поколениями русских людей, как за границей, так и здесь, на родине, — эта память может и должна обогатить нашу жизнь, сделать ее более осмысленной и глубокой. И конечно, эта новая жизнь, в полном значении этого слова русская, невозможна без духовного единства, к которому нас призывает Господь и отказываться от которого нас заставляет только собственная слепота и болезненное недоверие друг к другу.

Однажды в церковном дворе мы беседовали с женщиной-эмигранткой. Она с болью сетовала на то, что не все православные на Западе принимают идею объединения с РПЦ, относятся к Русской Церкви с недоверием… Мы долго с ней говорили о том, что недоверие к некоторым формам и методам организации церковной жизни вовсе не препятствует любви и приятию Русской Церкви как таковой, что Русская Церковь в ее ментальном, душевно-культурном, если можно так сказать, обрамлении должна быть ближе русскому человеку, чем, скажем, Константинопольская… Мы долго с ней говорили о необходимости доверия и любви, женщина все думала, сомневалась… И тут невесть откуда появился черный котенок, который стал резвиться у наших ног. «Я поняла!» — вдруг воскликнула женщина. «Это все равно как… — она кивнула на котенка, — вот можно подумать, что он черный, а можно подумать, что котенок. Одно второго не отменяет, но второе все же важнее…»

ВАЛЬС № 7

Как-то все это странно. Я живу в мире, которого нет. В царстве черепичных крыш, сонных пыльных улочек, облупленных ветхих фасадов, кряжистых акаций и настоянной на вечности тишины. Я живу в мире, поверх которого построен новый, но, кажется, снова не самый удачный мир.

Когда я вспоминаю свой «старый город», где провел детство, то остро чувствую, что жил в атмосфере дореволюционной России, в той атмосфере, которая чудесным образом сохраняла образ милой и безвозвратно ушедшей жизни. И этот духовный образ воспитывал и питал меня — как я понимаю теперь — больше и действеннее, чем вся идеологическая система тогдашнего СССР.