Возвращение красоты

— Так… у обочины… под кустом… Где придется, — рассуждал он как о чем-то само собой разумеющемся. И он действительно бродил пешком по всему Крыму в солдатской шинели и с котомкой за плечами, в которой лежали только краюха хлеба, Евангелие и старый потрепанный свод Апостольских правил…

Еще несколько лет я встречался иногда с Витей, и только в последнее время он как-то исчез с моего горизонта, — может быть, принял наконец монашество? Дай-то Бог.

Вообще, ему удивительно шла борода: окладистая, густая, она превращала его в благолепного мужа, в то время как ее отсутствие делало его похожим на спивающегося Паганеля[69]… По наличию или отсутствию бороды на Витином лице можно было определить, какие им владеют умонастроения в тот или иной период жизни.

Так, если борода была на месте, это означало, что Витя «приходит в себя», если же лицо его оказывалось гладким — то он опять пытался устроить свою жизнь в миру. И все же основу его характера, сам строй, несмотря на все колебания, составляло и составляет (я думаю) Православие. И как это ни странно — именно отсюда проистекает вся Витина неприкаянность и кажущаяся несуразность. Связана она с осознанием необходимости однажды, раз и навсегда, переменить свою жизнь. Решиться. Отдать себя наконец-то в «тюрьму», чтобы обрести в душе долгожданный рай.

Следующим за Витей прибыл в монастырь человек, который привык, чтобы его называли по кличке. Он так и представился: Серега Солутан. Кличка его означала лекарство, из которого наркоманы производят эфедросодержащие наркотики «джеф» и «винт». Одним словом, Серега был наркоман «в завязке», прошедший через все ужасы «сидения на игле», «ломки» и прочие прелести, переболевший уже и решивший начать новую жизнь. Несмотря на некоторую его нервозность, мы с самого начала нашли с ним общий язык. Надо сказать, что люди, пережившие сильное потрясение, побывавшие на краю гибели, всегда отличаются, по крайней мере в первое время, каким-то обостренным чувством правды. В этих людях, несмотря на их замкнутость, часто можно найти и искренность, и сердечную прямоту, и глубинное понимание жизни. Все это в Сереге в той или иной степени было. Кроме того, он молился как все, выполнял необходимую работу, боролся по мере сил со страстями (например, пытался бросить курить) — словом, никаких принципиальных расхождений с православным мировоззрением не обнаруживал, а стало быть, не было и причин для сколько-нибудь серьезных между нами размолвок. Внешность его не была типичной для бывшего наркомана — те, особенно поначалу, бывают худы, с осунувшимися изможденными лицами, Серега же сколочен был крепко, имел даже небольшое брюшко и крупные черты лица. Хозяйская закваска оказалась в нем еще та! Освоившись маленько, он отремонтировал телевизор (который мы вскоре отдали), заново переложил кухонную печь, переставшую наконец-то дымить, реанимировал холодильник, не подававший вовсе признаков жизни, а также по весне вскопал и засадил всякой всячиной огород…

Увы, через пару лет я узнал, что Серега ударился в протестантизм. Это меня удивило и расстроило. Оставалось надеяться, что он переболеет этой «болезнью благополучия», так же как переболел когда-то зависимостью от наркотиков…

С тех пор прошло более десяти лет, и вот — в 2010 году, когда владыка благословил меня служить молебны в областном наркодиспансере, на одном из молебнов я встретил Серегу. Он рассказал о своей «протестантской эпопее», о новом падении в наркозависимость, о том, что едва начал из этого болота выкарабкиваться… В другой раз Серега пришел ко мне в храм, и мы с ним долго беседовали. Он захотел снова жить православной жизнью, и это решение было обдуманным и искренним. «Я понял, — говорил он, — что протестантство — это не Церковь, а "клуб любителей Христа", вот и все. Только Православие и есть та самая Церковь, которую создал Господь». После этого разговора Сергей исповедовался и причастился. Приходил он еще несколько раз, исповедовался и причащался… Еще через год он уехал в один из киевских монастырей и на данный момент живет там.

Был и еще один человек в нашем маленьком коллективе. Звали его, по-моему, Сашей. Явился он совершенно юродивым: какой-то весь взлохмаченный, дикий, говорил отрывисто, полунамеками, убегал и прятался в самые неожиданные моменты, посверкивал заговорщически глазами из темных углов — словом, вел себя в высшей степени загадочно и странно. Прошло немалое время, прежде чем мы стали догадываться, что «юродство» это вряд ли служит выражением высокой духовности. Паренек наш вел себя иногда прямо вызывающе: выкрикивал какие-то грубости, отказывался трудиться, дерзил, но проделывал все это с неизменным пророческим видом, так что никто не осмеливался поначалу поставить его на место, как было бы с нормальным человеком. Признаться, я страдал от его выходок страшно, но терпел, поскольку догадывался, что и он, вероятно, страдает от моего присутствия ничуть не меньше. Ну да слава Богу за все!

X