Возвращение Матарезе

– Смею предположить, сэр Джеффри Уэйтерс? – сказала Лесли, первая выходя из самолета.

– Миссис Монтроз, добро пожаловать в Соединенное Королевство! Ваш багаж уже отнесли в машину.

– Благодарю вас.

– Сэр Джеффри? – Вышедший следом за Монтроз Камерон протянул руку. – Моя фамилия Прайс, Камерон Прайс.

Они тепло поздоровались.

– Вот как, старина? – изобразил удивление сэр Джеффри. – Ни за что бы не догадался! Разумеется, у нас есть на вас досье толщиной в целый фут, но кто считает дюймы, правда?

– Не осталось ничего святого… Разумеется, наше досье на вас толщиной не меньше двух футов. Мы предпочитаем не мелочиться.

– Ах уж эти колониальные преувеличения, именно за них я и обожаю американцев! Однако одно правило все-таки является святым: пожалуйста, забудьте о «сэре». Этот титул совершенно неоправдан и дается только для того, чтобы изобразить человека более значимым.

– Вы говорите как один мой знакомый – как один наш общий знакомый.

– Да-да, кстати, как поживает Беовульф Агата?

– Как всегда, остается поджарым волком.

– Хорошо, это будет очень кстати… Ну, пошли, нас ждет уйма работы, но сначала вам надо будет выспаться после перелета. У нас сейчас уже почти шесть вечера, по-вашему еще полдень; вам потребуется какое-то время, чтобы привыкнуть. Завтра за вами заедут в восемь утра.

– Где нас разместят? – вежливо поинтересовалась Монтроз.

– Должен признать, незаслуженное «сэр» обладает своими преимуществами. Мне удалось снять для вас номер-люкс в гостинице «Коннот» на Гросвенор-сквер. На мой взгляд, высший класс.

– А по какой статье списываются расходы? – спросил Прайс.

– Один номер-люкс?.. – многозначительно посмотрела на Уэйтерса Лесли.

– О, дорогая, не беспокойтесь. Естественно, комнаты отдельные. Номер забронирован на мистера Джона Брукса и мисс Джоан Брукс, брата и сестру. Если кто-то начнет задавать вопросы, что крайне маловероятно, вы прибыли в Лондон для того, чтобы получить наследство, оставшееся от британского дядюшки.

– А кто адвокат? – спросил Камерон. – Я хотел сказать, поверенный, – поправился он.

– Контора «Брейнтри и Ридж» с Оксфорд-стрит. В прошлом мы уже не раз прибегали к ее услугам.

– Должен сказать, Джеффри, вы позаботились обо всем.

– Хотелось бы надеяться, что за столько лет мы хоть чему-то научились… Ну а теперь садимся в машину.

– Можно мне сказать одно слово? – Монтроз не тронулась с места, и двое мужчин, увидев это, также остановились.

– Разумеется. В чем дело?

– Джеффри, номер-люкс – это замечательно, но мы летели с запада на восток, а не в противоположную сторону. Как вы верно заметили, у нас еще полдень. Я нисколько не устала…

– Это еще придет, дорогая, – прервал ее глава МИ-5.

– Возможно, но мне не терпится приступить к работе. Полагаю, вы знаете почему.

– Да, конечно. Вы беспокоитесь по поводу ребенка.

– Быть может, нам лучше потратить час, чтобы освежиться и привести себя в порядок, после чего можно будет начинать?

– Я не возражаю, – сказал Прайс.

– Ваше предложение звучит сладкой музыкой для моего внезапно пробудившегося слуха! Я вам вот что скажу, ребята: поскольку бумаги из нашей конторы выносить нельзя, за вами заедет машина, скажем, в половине восьмого. Если вы проголодались, у вас будет время заказать обед в номер, а вот от мысли сходить в ресторан вам придется отказаться.

– Я просто в восторге от ваших фондов на текущие расходы, – заметил Камерон. – Эх, поговорили бы вы на этот счет с одним человеком по фамилии Шилдс из Вашингтона.

– С Фрэнком Шилдсом? Со стариной Косоглазым? Жив еще курилка?

– У меня такое ощущение, будто я слушаю треснувшую пластинку, – пробормотал Прайс.

Рим, пять часов вечера

Джулиан Гуидероне, облаченный в темный костюм от лучших портных с виа Кондотти, прошел по мощенной булыжником виа Дуэ-Мачелли и поднялся по Испанской лестнице к парадному входу в роскошный отель «Медичи». Как и на каирском бульваре аль-Баррани, он задержался в узком проходе и закурил сигарету «Данхилл» с золотым фильтром, не отрывая взгляд от знаменитых ступеней, воспетых Байроном. Высматривая, не появится ли кто-нибудь, торопливо озирающийся по сторонам. «Хвоста» не было. Можно было идти дальше.

Гуидероне поднялся под алый навес: стеклянные двери автоматически открылись, и он, оказавшись в пышном вестибюле, отделанном мрамором, сразу же повернул налево и направился к сверкающим бронзой лифтам. Гуидероне чувствовал на себе взгляды тех, кто находился в вестибюле, однако это его нисколько не беспокоило; он привык, что на него обращают внимание. Он знал, что при желании может излучать ауру природной властности, превосходства, рожденную чертами лица, воспитанием, ростом и одеждой; так было всегда, и Гуидероне был этому рад.