Возвращение на Голгофу

Следующим утром фельдфебель растолкал Бруна, дал ему папку с донесениями и приказал доставить в штаб полка. Велел получить в штабе причитающийся им паёк, но обратно к нему не возвращаться, а ехать в свой посёлок и немедля, пока русские не перешли в наступление, отправить семью как можно дальше на запад, желательно железной дорогой на Растенбург, потом до Алленштайна, Мариенбурга и как можно дальше от Восточного фронта. Избавившись от солдата, Курт еще два дня наблюдал за всё большей активностью русских, затем собрался и отправился в часть. Но двинулся он не в штаб полка, стоявший южнее Гумбиннена, а прямо в свой батальон, разместившийся с другой стороны от города.

Через сутки после того, как Курт покинул свой пост, и начался тот кромешный ад, которого он ожидал. Русская артиллерия утром тринадцатого января стёрла с лица земли передовые линии немецкой обороны. Накрыла и штаб полка, в который Курт так и не вернулся, разнесла всё в щепки в течение первого часа, а до их батальона не достала. Попытки удерживать позиции были безуспешны. Началось тяжёлое отступление, в котором личный боевой опыт и решительность значили больше, чем тактика штабов. Ясно было, что пространство, в котором зажали их группировку, защищавшую Восточную Пруссию, слишком мало, нет размаха для свободного маневрирования, а без этого от ударов Красной армии не спастись. Он понимал, что русские огромным поршнем сдвинут их части за Кёнигсберг, зажав между морем и заливом сотни тысяч солдат, тысячи танков, орудий, и раздолбают их там артиллерией, сбросив остатки в море. И шансов выжить в этой мясорубке, вырваться из стальных клещей русской армады у Курта имелось больше, чем у других. А жить он теперь хотел, как не хотел еще никогда до встречи с Франциской, которая обязательно дождётся его в прекрасном Дрездене.

— 20 — Конец декабря — начало января 1945 года

Сутки солдаты провели на холоде в окопах, засыпанных снегом. Влажный северо-западный ветер сметал снег в огромные сугробы, переметал дороги в низинах. К вечеру на позиции пришла подмена, и замёрзшие бойцы отправились отогреваться на фольварк. Колька и Иосиф ввалились в дом, где было уже тепло, Ефим успел протопить печь, но сейчас в доме его не было. Солдаты сняли и развесили на просушку смерзшуюся одежду, нашли у печи завернутую в бушлат еду. Сразу сели есть, закопчённый чайник с остывшей водой поставили в печную духовку. Ели молча, понемногу отогреваясь. Постепенно завязался разговор.

Мрачный Иосиф отвечал Кольке односложно и разговорился только тогда, когда разлили по кружкам чай:

— Что случилось, Иосиф? Со вчерашнего дня ты вроде как не в себе? Опять, что ли?.. Давай-ка, друг, сбрось с себя это наваждение. Что ты в самом деле…

— Я бы рад, Колька, да вот только как? Дела мои всё хуже… Снова душат во сне видения, никакой жизни нет.

— Опять к тебе Рябой приходил? — Колька нервно рассмеялся и оглянулся.

— Зря ты смеешься, и не смей панибратствовать с ним. Какой он тебе Рябой?

— Иосиф, извини, не хотел тебя задевать, да и как мне его называть? В нашей деревне его между собой потихоньку так и звали — Рябой. Расскажи, что тебе привиделось, может, легче станет.

— Хорошо бы, чтоб отпустило, а то тоска такая навалилась, хоть в петлю. Так даже и этого мне нельзя. Понимаешь, он все ближе ко мне, я уже чувствую, как его руки ощупывают мои плечи. Он разговаривает со мной во сне, как с маленьким мальчиком, каким я приходил в гости к его детям, в его дом. И я становлюсь тем мальчиком и не могу не отвечать ему. Позапрошлую ночь, только я улегся, он и явился. Во френче, с трубкой. Я лежу, а он ходит, говорит со мной, а в мою сторону не смотрит, как будто меня не видит, но знает, что я где-то здесь и слышу его. Говорит:

«Ну здравствуй, тёзка. Так ты мне письмецо и не написал, хоть прошлый раз обещал. Все надеешься, что не найду тебя? Найду, найду, мой мальчик, не сомневайся. Напиши мне пару строчек о себе, я тебе и помогу. Ты-то, небось, взводный летёха, а вот твой дружок детства Василий уже воздушной дивизией командует. Напиши мне, переведу тебя в штаб фронта, а то и поближе, легче будет служить, глядишь, и выживешь. Так и будешь молчать? Скажи что-нибудь. Помнишь, как ты с младшей сестрёнкой любил приходить к нам в гости, сидел у меня на коленях? Напиши мне, где сейчас служишь. И как теперь твоя фамилия? Прежнюю-то тебе родители, наверное, сменили. Батя твой знатный был подпольщик. Как сестрёнку-то твою зовут, запамятовал я что-то. Не говоришь, ну, я у жены спрошу.

— Как же, дядя Иосиф, ты спросишь тетю Надю, ты же убил её?

— Ну вот, тёзка, уже хорошо… Ты заговорил со мной. А с чего ты взял, что я убил её?

— Я слышал, как взрослые говорили, что ты, дядя Иосиф, застрелил её из маленького пистолетика.

— А кто, кто говорил об этом? Скажи мне! Надо записать… Где мой красный карандаш?

— Дядя Иосиф, дядя Иосиф, не записывай, я не знаю. Не знаю я, не знаю!

— Ты, мальчик, не знаешь, зато я узнаю. Ты лучше скажи, как твою сестру зовут, имя-то осталось прежнее?