Возвращение на родину

— Идите сюда, скорей, скорей! — быстро проговорил мягкий женский голос, и слышно было, как Клайм и доктор пробежали вперед из заднего угла, где они до сих пор стояли.

— Ох, что там? — прошептала Юстасия.

— Это Томазин говорила, — сказал Уайлдив. — Значит, они ее уже привезли. Мне бы, пожалуй, следовало туда пойти, да боюсь, как бы хуже не сделать.

Долгое время внутри царило молчание; его нарушил Клайм, испуганно проговорив:

— Доктор, что это значит?

Врач ответил не сразу, под конец сказал:

— Она быстро слабеет. Сердце у нее и раньше было поражено, а физическое истощение нанесло последний удар.

Потом был женский плач, потом ожидание, потом приглушенные возгласы, потом странный задышливый звук, потом тишина.

— Конец, — сказал доктор.

И в глубине хижины поселяне прошептали:

— Миссис Ибрайт умерла.

Почти в ту же минуту Уайлдив и Юстасия увидели, что перед открытой стороной навеса обрисовалась худенькая, по старинке одетая детская фигурка. Сьюзен Нонсоч, узнав сына, подошла к выходу и махнула ему рукой, чтоб уходил.

— Я должен тебе что-то сказать, мама, — пронзительным голосом прокричал мальчик. — Вон та женщина, что сейчас спит, — мы с ней сегодня шли вместе; и она сказала, чтобы я тебе сказал, что я ее видел и что она женщина с разбитым сердцем, которую отверг родной сын, и тогда я пошел домой.

Неясное рыданье послышалось внутри, и Юстасия тихо ахнула:

— Это Клайм! Я должна бы пойти к нему — но смею ли я?.. Нет. Уйдем.

Когда они уже довольно далеко отошли от навеса, она хрипло проговорила:

— Во всем этом виновата я. И теперь беды мне не миновать.

— Разве ее в конце концов не пустили в дом?

— Да. От этого-то все и вышло… О, что же мне теперь делать!.. Нет, я не буду им мешать, пойду прямо домой. Дэймон, прощайте! Сейчас я больше не могу с вами говорить.

Они расстались; и, взойдя на следующий холм, Юстасия оглянулась назад. Печальная процессия двигалась при свете фонарей от лачуги по направлению к Блумс-Энду. Уайлдива нигде не было видно.

Книга пятая. Разоблачение

Глава I

«На что дан страдальцу свет…»[30]

Однажды вечером, примерно через три недели после похорон миссис Ибрайт, когда серебряное лицо луны бросало связку лучей прямо на половицы домика в Олдерворте, из передней его двери вышла женщина. Она подошла к садовой калитке и оперлась на нее, видимо, не имея другой цели, как просто немного проветриться. Бледное лунное сияние, которое уродин превращает в красавиц, сообщало божественность этому лицу, и без того прекрасному.

Она еще недолго стояла там, когда на дороге показался мужчина и, приблизившись, нерешительно спросил:

— Простите, мэм, как он сегодня?

— Лучше, но все-таки очень плох, Хемфри, — отвечала Юстасия.

— Все бредит, мэм?

— Нет. Теперь он в полном сознании.

— И по-прежнему все о матери говорит, бедняга? — продолжал Хемфри.

— Да, не меньше прежнего, но немного спокойнее, — сказала она тихо.

— Вот ведь какое несчастье, что мальчонка этот, Джонни, последние материны слова ему передал — насчет разбитого сердца и что родной сын ее отверг. Этакое услыхать — всякий расстроится.

Юстасия ничего не ответила, у нее только вырвался короткий вздох, как будто она пыталась заговорить, но не могла, и Хемфри, видя, что она не расположена продолжать разговор, двинулся обратно, домой.

Юстасия повернулась, вошла в дом, поднялась в спальню, где горела притененная лампа.

— Это ты, Юстасия? — спросил он, когда она села.

— Да, Клайм. Я выходила к калитке. Луна так чудно сияет, и ни один лист не шелохнется.

— Сияет?.. Что до луны такому, как я? Пусть сияет — пусть все будет, как будет, только дал бы мне бог не увидать завтрашнего дня!.. Юстасия, я не знаю, куда деваться, — мои мысли пронзают меня, как мечами. Если кто захочет обессмертить себя, написав картину самого жалкого несчастья, пусть приходит сюда!

— Зачем ты так говоришь?

— Я не могу забыть, что я все сделал, чтобы убить ее.

— Это неверно, Клайм.

— Нет, это так; нечего искать мне оправданий. Я вел себя отвратительно — я не пошел ей навстречу, а она не могла заставить себя простить мне. А теперь она умерла! Если б только я немножко раньше показал ей, что готов помириться, если бы мы уже опять стали друзьями и потом она умерла, было бы не так ужасно. Но я ни разу не пришел к ней, и она ни разу не пришла ко мне и так и не узнала, с какой радостью ее бы встретили, — вот что меня мучит. Она так и не узнала, что я в этот самый вечер уже шел к ней, — она была без сознания и не поняла меня. Ах, если б только она пришла ко мне! Я так ждал ее. Но этому не суждено было быть.

У Юстасии вырвался один из тех судорожных вздохов, которые потрясали ее, как лихорадочная дрожь. Она еще не призналась ему.