Возвращение на родину

— Ну хорошо, будем думать только о том, что мы наконец вместе.

И, держась за руки, они опять умолкли, а тень на лунном диске стала еще немного шире.

— Тебе долго показалось с тех пор, как ты меня в последний раз видел?

— Мне грустно показалось.

— Но не долго? Это потому, что ты занят, ну и не замечаешь моего отсутствия. А мне делать нечего, и я все это время как будто жила в стоячей воде.

— Я скорее согласен терпеть скуку, дорогая, чем сокращать время такими средствами, как было у меня на этот раз.

— А какими это? Ты думал о том, что не хочешь любить меня?

— Разве может человек не хотеть и все-таки любить? Нет, Юстасия.

— Мужчины могут, женщины — нет.

— Ну, что бы я там ни думал, ясно одно — я люблю тебя больше всего на свете. Люблю до того, что это даже гнетет меня, — это я-то, у которого до сих пор не было с женщинами ничего, кроме приятных и мимолетных увлечений! Дай мне посмотреть на твое озаренное луной лицо, вглядеться в каждую его черту, в каждый изгиб! Всего на волосок отличаются они от черт и изгибов на других женских лицах, которые я видел много раз, прежде чем узнал тебя, — и, однако, какая разница! Все и ничто не больше разнятся меж собой. Еще раз коснуться этих губ! Вот, вот и вот! У тебя веки отяжелели — ты плакала, Юстасия?

— Нет, они у меня всегда такие. Должно быть, оттого, что я иногда так ужасно жалею себя — зачем только я родилась на свет.

— Но сейчас не жалеешь?

— Нет. И все же я знаю, что мы не вечно будем так любить. Любовь не удержишь никакими силами. Она испарится, как дух, — и поэтому я полна страха.

— Напрасно.

— Ах, ты не знаешь. Ты видел больше, чем я, ты бывал в городах и среди людей, о которых я только слыхала, ты дольше прожил, но в этих делах я старше тебя. Я уже однажды любила — другого мужчину, а теперь вот люблю тебя.

— Ради бога, не говори так, Юстасия.

— Но вряд ли я первая разлюблю. Боюсь, все кончится так: твоя мать узнает, что мы встречаемся, и будет настраивать тебя против меня.

— Не может этого быть. Она уже знает о наших встречах.

— И осуждает меня, конечно?

— Я не хочу об этом говорить.

— Ну, и уходи. Повинуйся ей. Я тебя погублю. Очень неосторожно с твоей стороны встречаться со мной. Поцелуй меня и уходи навсегда. Навсегда слышишь?

— Ну уж нет.

— Это твой единственный шанс. Для многих мужчин любовь была проклятием.

— Ты сразу падаешь духом, придумываешь всякие страхи и ничего не хочешь слушать, а ведь ты просто неправильно поняла. Помимо любви, у меня была еще добавочная причина повидать тебя сегодня. Хотя я, не в пример тебе, верю, что наша любовь будет вечной, все же я согласен с тобой в том, что нынешний наш образ жизни продолжаться не может.

— Вот-вот, это влияние твоей матери! Да, вот это что такое. Я знала.

— Да не важно, что это такое. Ты поверь только одному: что я не в силах тебя потерять. Я хочу, чтобы ты всегда была со мной. Даже вот сейчас мне больно отпускать тебя. И от этой боли есть только одно средство: надо, чтобы ты стала моей женой.

Она вздрогнула, потом постаралась произнести спокойным голосом:

— Циники говорят — это средство излечивает от боли, потому что излечивает от любви.

— Но ты мне не ответила. Могу я как-нибудь на днях — я не говорю сейчас — посвататься к тебе?

— Я должна подумать, — тихо проговорила Юстасия. — А сейчас расскажи мне о Париже. Есть ли другой такой город на свете?

— Он очень красив. Но скажи, ты будешь моей?

— Я больше ничьей не буду — этого тебе довольно?

— Да, пока.

— А теперь расскажи мне о Тюильри и Лувре, — уклончиво продолжала она.

— Не люблю говорить о Париже! Ну, ладно. В Лувре, помню, есть комната, которая тебе очень бы подошла, — это галерея Аполлона. Окна там почти все на восток, и ранним утром, когда солнце особенно ярко, она вся горит и сверкает. Лучи ударяют в золотые инкрустации, крохотными пучками молний отлетают на выложенные мозаикой великолепные лари, от ларей — на золотую и серебряную посуду, от посуды — на украшенья и драгоценные камни, от них — на эмали, — в воздухе повисает настоящая сеть блесков, которая прямо-таки слепит глаза. Но я хотел сказать насчет нашей женитьбы…

— А Версаль? Королевская галерея, наверно, не менее роскошная комната?

— Да. Но что толку говорить о роскошных комнатах? Кстати, в Малом Трианоне нам с тобой было бы очень недурно пожить. Ты могла бы гулять в садах при луне и воображать, что ты в Англии, — сады там разбиты на английский манер.

— Да я совсем не хочу это воображать!

— Ну, тогда ты могла бы держаться лужайки перед Большим дворцом. Там все говорит о прошлом, ты чувствовала бы себя как в историческом романе.

Все это было ново для нее, и он, продолжая рассказывать, описал Фонтенебло, Сен-Клу, Булонский лес и другие излюбленные парижанами места прогулок; наконец она спросила:

— Когда же ты посещал все эти места?

— По воскресеньям.

— Ах да, правда. Я ненавижу английские воскресенья. А тамошние обычаи были бы как раз по мне! Дорогой Клайм, ты ведь опять туда уедешь?

Клайм покачал головой и поглядел на затмение.