Возвращение на родину

— Ненавидит — нет, что вы, — успокаивающе сказала Томазин. — Просто он ее чересчур уж любит. Не расстраивайтесь так из-за этого. Он не такой уж плохой. Знаете, я думала об этом, и, право, он мог и хуже жениться. По матери мисс Вэй из хорошей семьи, а отец у нее был этакий романтический бродяга, вроде греческого Одиссея.

— Не надо, Томазин, не надо. Намерения у тебя хорошие, но не стоит тебе со мной спорить. Я уже все продумала, что можно сказать и «за» и «против», да еще и не по одному разу. Мы с Клаймом расстались не в гневе, а хуже того. Горячая ссора под сердитую руку не разбила бы мне сердце, но это неуклонное противодействие, это упорство в своей неправоте!.. Ах, Томазин, мальчиком он был такой хороший — такой нежный и добрый!

— Да, я помню.

— Не думала я, что мой сын, выросши, будет так со мной обращаться. Он так со мной говорил, как будто я противоречила ему, чтобы его уязвить… Как мог он подумать, что я хочу ему зла!

— На свете есть женщины хуже, чем Юстасия Вэй.

— Но сколько есть лучших, чем она, — вот что меня мучит. Это из-за нее, Томазин, только из-за нее твой муж так себя вел перед свадьбой, я поклясться готова!

— Нет, — с живостью отвечала Томазин. — Он думал о ней, когда меня еще не знал. Да и то это было так — увлеченье.

— Хорошо. Не будем этого касаться. Да и что толку теперь это распутывать. Сыновья всегда слепы, когда что-нибудь вобьют себе в голову. Почему женщина издали видит то, чего мужчина и под носом у себя не разглядит? Пусть Клайм поступает как хочет, отныне он мне чужой. Вот тебе материнство — отдаешь лучшие свои годы и самую горячую свою любовь только для того, чтобы потом тебя презирали!

— Вы очень уж неподатливы, тетя. Подумайте, сколько есть матерей, которых сыновья публично опозорили, совершив настоящие преступления, — а вам совсем нет причины так убиваться.

— Томазин, не читай мне, пожалуйста, наставлений, — не хочу я это слушать. Тут дело в разнице между тем, чего ожидаешь, и тем, что случается, от этого удар так тяжел, а у тех матерей он, может, не тяжелее моего, потому что они уже предвидели самое худшее… У меня плохой характер, Томазин, — добавила она с кривой усмешкой. — Другие вдовы охраняют себя от ран, которые им могут нанести дети, тем что обращают сердце к новому супругу и начинают жизнь сначала. Но я всегда была жалким, слабым, скупым в своих привязанностях существом, для этого у меня не хватило ни щедрости сердца, ни предприимчивости. Какой я была разбитой и ошеломленной после смерти мужа, такой я и потом осталась, — сидела одна и даже не пыталась что-нибудь исправить. А ведь я тогда была сравнительно молодой женщиной, могла бы сейчас иметь больших детей, и они бы утешили меня за неудачу с этим сыном.

— Так благороднее, как вы поступили.

— Благороднее, да не умнее.

— Забудьте об этом и успокойтесь, дорогая тетя. И я вас не буду надолго оставлять. Буду навещать вас каждый день.

Первую неделю Томазин буквально выполняла свое обещание. О близящейся свадьбе Клайма она старалась говорить как о чем-то неважном, рассказывала, какие там делаются приготовления и что она тоже приглашена. На следующей неделе ей нездоровилось, и она совсем не появилась в Блумс-Энде. Касательно гиней еще ничего не было предпринято; Томазин не решалась заговорить с мужем о деньгах, а миссис Ибрайт на этом настаивала.

Однажды незадолго до этого Уайлдив стоял в дверях «Молчаливой женщины». Кроме пешеходной тропы, круто поднимавшейся наперерез через пустошь от гостиницы к Дождевому кургану и Мистоверу, немного подальше от большой дороги отходил проселок, по которому можно было добраться до Мистовера извилистым и более пологим путем. Для экипажей только и годилась эта дорога, и сейчас по ней спускалась двуколка, которой правил знакомый Уайлдиву паренек из соседнего городка; перед гостиницей он остановился чего-нибудь выпить.

— Из Мистовера едешь? — спросил Уайлдив.

— Да. Отвозил им разные разности из лавки. Они там к свадьбе готовятся. — И возница скрыл лицо в пивной кружке.

Уайлдив до сих пор ничего не слыхал о свадьбе, и выражение боли вдруг исказило его черты. Чтобы скрыть это, он на минуту зашел в коридор. Потом снова вышел.

— Мисс Вэй, значит, замуж выходит? — сказал он. — Как же это у них так скоро сделалось?

— Да, видно, бог дал, а молодец не зевал.

— Ты это про мистера Ибрайта?

— Ну да. Они всю весну тут вдвоем похаживали.

— А она что — очень им увлечена?

— У-у, прямо себя не помнит, так мне ихняя служанка говорила. А этот мальчишка, Чарли, что за лошадью смотрит, этот ходит теперь как в воду опущенный. Вздумалось дурачине в нее влюбиться.

— Веселая она? Радуется? Гм!.. Как же все-таки это так вдруг…

— Да не так уж и вдруг.

— Да, пожалуй, не так и вдруг.

Уайлдив вернулся в дом. Он ушел в пустую комнату со странной болью в сердце. Облокотился на каминную доску, подперев руками подбородок. Когда Томазин зашла в комнату, он не рассказал ей о том, что услышал. Старая тоска по Юстасии вновь ожила в его душе; и больше всего потому, что, как он узнал, другой мужчина вознамерился ею завладеть.