Возвращение‌ ‌«Пионера»

— А она же нас не ждет специально, чтобы к комете привести. А и приведет — толку-то. Долетим и в щечку комету поцелуем, что ли? Нужен же способ ее заткнуть, чтобы не пукнула, блин. А у нас такого способа нет.

Главный пошевелился. Обухов быстро посмотрел на него и снова принялся задумчиво разглядывать чай в чашке.

— Или есть? — медленно спросил я.

Обухов сказал, не поднимая глаз:

— Ребят, вы маленькие, не понимаете. Это страшный риск, почти... Мы просто не имеем права. Я не имею права. Так не делалось никогда.

Я усмехнулся. Маленькие. А когда нас набирали и выбирали, думали, что мы большие, да?

— Что смешного? — спросил вдруг Главный резко.

Я поежился и сказал как мог спокойно:

— Не делалось — так и не будет делаться никогда, если мы сейчас не сделаем. Есть способ, да?

Обухов поставил чашку и заговорил, уставившись на меня и загибая пальцы:

— Не способ, а теоретические, ни разу не опробованные разработки — это раз. Корабль под это не приспособлен, нужна новая оснастка, новое распределение обязанностей, новые навыки экипажа — это два. Мы к этому не готовы, ничего не готово, вас даже под прежние задачи выучить не успели, что про новые говорить, — это три. Схема «двое в основе, двое дублеры» сломалась, спасибо…

Он запнулся и продолжил:

— Под новую задачу экипаж должен комплектоваться тремя человеками, значит, дублеров нет вообще — это четыре.

— Это три, — возразил я. — Нас трое, так и полетим.

— Так не делается, — сказал Обухов жалобно.

— Значит, сдохнем вместе с дублерами и остальным населением планеты, — весело сказал я. — Так предлагаете?

Олег встал, подошел к двери, открыл ее и выжидательно посмотрел на нас.

— Ты чего? — спросил Обухов.

Я тоже встал, одновременно с Инной, и объяснил:

— Времени мало, айда готовиться. Пошли уже, а?

— Поехали, — поправил Олег.

Пионерский слет Последняя курица жмурится

Комета была гигантской — больше всего, что я мог себе представить, — и падала прямо на нас быстрее пули, в сто раз быстрее. Или это мы стремительно валились в нее, клокочущую и гигантскую, как бушующий Тихий океан. Только падать так быстро невозможно. У падающего с такой скоростью человека глаза и мозг в первый же миг лопнули бы от удара о затылочную кость, как со всей дури влетевшее в стенку яйцо, а каждая клетка размазалась бы, наверное, передней стенкой о заднюю.

Так страшно мне еще не было.

Никому так страшно еще не было. И не будет, если мы справимся.

Поэтому я то ли прошептал, то ли провизжал:

— Ждем!

«Космонавт не должен реагировать быстро, — говорил Главный. — Он должен уметь принимать мгновенные решения в пределах своих знаний и умений и выполнять их оптимальным способом. Но космос — не естественная среда для человека, к космосу не приспособлены наш организм, наше мышление и наши рефлексы. Поэтому первое решение здесь не может быть верным. Верное решение должно высчитываться»

Поэтому я командир.

Я сперва не поверил, ржать начал. Потом мне стало ужасно приятно. А потом просто ужасно. Блин, я главный, решать все мне — значит, и ответственность на мне.

Я привык, что за меня кто-то отвечает — Фая, бабушка, учителя, завучи, милиционер на перекрестке. «Отвечать будешь, ты за это ответишь» — это вообще прямая угроза.

А теперь, получается, что за меня уже никто не отвечает — ну, с момента старта. Это я за себя отвечаю. И еще за корабль, за Олега и Инну, а заодно за Обухова и Главного, за всю советскую космонавтику, СССР и человечество.

Всю жизнь мечтал, блин.

А что делать, если других вариантов нет?

И еще было неудобно перед Олегом и Инной. Какой я им командир? Я им товарищ и, надеюсь, друг. Они, правда, больше меня обрадовались — а Олег беззвучно продекламировал любимое: «Хорошо, что наш Гагарин не еврей и не татарин».

Первый татарин в космосе — и сразу командир и вообще спаситель. За меня весь народ, сказал майор Пронин, а за меня вся техника, сказал агент Ноль-Ноль-Семь и дернул ручку унитаза. Долго в канализации раздавалось пение «Интернационала».

Отдельный прикол со сроками. Есть сказка «Калиф на час», а моему командирству и часа не обломилось. Расчетное время полета — двенадцать минут, меньше, чем осталось до старта в дурацкой песенке про космонавтов. Двенадцатиминутный командир, он же тринадцатилетний капитан. Рыдай в бороду, Жюль Верн.

«А что бы сказали твои родители?» — внезапно вспомнил я любимую присказку Фаи и поежился. А что бы они сказали? Что бы сказала сама Фая, если бы знала? Или бабушка, которая никогда не задавала мне строгих вопросов, только гладила рукой с бугристыми костяшками и бормотала что-то ласковое и непонятное. Что бы сказали другие знакомые взрослые и пацаны, если бы знали, что все зависит от меня?

И что я страшно, до усрачки боюсь.

Боюсь корабля, боюсь бесконечной пустоты, до которой несколько сантиметров, боюсь клокочущего чужого мира, который валится на меня, боюсь вытянутой в нить черной дыры, в которую мы должны прыгнуть, — и боюсь ошибиться, не успеть, не справиться.

Как страшно-то.