Возвращение с Западного фронта

Женщина взяла флакон и мыло и ушла в соседнюю комнату. Керн уложил оставшуюся парфюмерию в портфель. Сквозь полуоткрытую дверь проникал аромат вареного мяса. Он решил, что сегодня поужинает на славу. Похлебкой в столовой на Вацлавской площади он еще ни разу не наелся досыта.

Хозяйка вернулась.

– Ну что ж, спасибо и до свидания! – приветливо сказала она. – Вот вам бутерброд на дорогу!

– Благодарю. – Керн встал и вопросительно посмотрел на нее.

– Что вам еще угодно? – спросила она.

– То есть как что? – Керн улыбнулся. – Ведь вы мне еще не заплатили деньги.

– Деньги? Какие еще деньги?

– Сорок крон, – изумленно проговорил Керн.

– Ах вот в чем дело! Антон! – позвала она, обернувшись к двери. – Ну-ка иди сюда. Тут кто-то просит денег!

Из смежной комнаты вышел жующий мужчина в подтяжках. Не переставая жевать, он вытер усы. Керн заметил, что сильно пропотевшая рубаха хозяина заправлена в брюки с кантом, и тотчас же почуял недоброе.

– Деньги? – хрипло спросил мужчина и принялся ковырять в ухе.

– Сорок крон, – ответил Керн. – Но лучше верните мне флакон, если вам это слишком дорого. Мыло можете оставить себе.

– Так, так! – Мужчина подошел ближе. От него несло застарелым потом и свежей вареной свининой. – Пойдем-ка со мной, сынок! – Он распахнул дверь в соседнюю комнату. – Вот! Видел? – Он показал на форменный китель, висевший на стуле. – Хочешь, я надену эту штуку и мы пойдем с тобой в полицию?

Керн сделал шаг назад. Ему уже мерещились две недели тюрьмы за запрещенную торговлю.

– У меня есть вид на жительство, – произнес он, стараясь казаться спокойным. – Могу предъявить его вам.

– Лучше покажи разрешение работать, – ответил мужчина и вытаращился на Керна.

– Оно у меня в отеле.

– Можно сходить и в отель. Но не лучше ли считать флакон с духами подарком, как ты думаешь?

– Пусть так. – Керн повернулся к выходу.

– Да возьмите же бутерброд, – сказала женщина с той же приветливой улыбкой.

– Благодарю, он мне не нужен.

Керн открыл дверь.

– Ишь ты какой! Ко всему он еще и неблагодарный!

Керн захлопнул за собой дверь и быстро побежал вниз. Он не слышал громкого хохота на четвертом этаже.

– Вот так здорово, Антон! – задыхалась женщина. – Видал, как понесся! Точно в штанах у него полно пчел. Еще быстрее, чем старый еврей, который заходил сегодня днем. Тот, наверное, решил, что ты капитан полиции – не меньше, уже видел себя за решеткой!

Антон самодовольно усмехнулся:

– Так уж устроено на свете: люди боятся любой формы! Даже если это всего-навсего форма почтальона. Что ж, тем лучше для нас! Эмигранты неплохо помогают нам, верно? – Он облапил грудь жены.

– А духи и впрямь хороши. – Она прижалась к нему. – Лучше, чем вежеталь этого старого еврея.

Антон самодовольно подтянул брюки.

– Вот и намажься ими сегодня. Тогда у меня в постели будет графиня. Есть еще мясо в кастрюле?

Керн стоял на тротуаре.

– Рабби Израэль Лёв, – произнес он, глядя на кладбище. У него был довольно жалкий вид. – Здорово же я влип из-за вас! Сорок крон! А если считать мыло, то и все сорок три. Двадцать четыре кроны чистого убытка.

Он вернулся в отель.

– Кто-нибудь спрашивал меня? – спросил он портье.

Тот отрицательно покачал головой:

– Никто.

– Наверняка никто?

– Наверняка. Даже президент Чехословакии и тот не спрашивал.

– Его я и не жду, – сказал Керн.

Он поднялся по лестнице. Странно все-таки, что от отца нет никаких известий. Может, он уехал из города. Или схвачен полицией. Керн решил подождать еще несколько дней, а затем снова наведаться на квартиру к госпоже Эковски.

Войдя в свою комнату, он застал там Рабе – мужчину, кричавшего ночью. Тот раздевался.

– Уже ложитесь? – спросил Керн. – Ведь девяти еще нет.

Рабе кивнул:

– Для меня это самое разумное. Посплю до двенадцати. Именно в полночь у меня все и начинается. В это время они обычно приходили за нами в бункер… А потом часа два сижу у окна, принимаю снотворное и ложусь. Получается довольно неплохо.

Он поставил около своей постели стакан с водой.

– Знаете, что меня больше всего успокаивает, когда ночью я сижу у окна? Читаю самому себе стихи. Старые стихи. Учил их еще в школе.

– Стихи? – удивился Керн.

– Да, совсем простенькие. Вот, например, песенка, которой убаюкивают детей:

Я устал, хочу уснуть,
Лечь в постель, глаза сомкнуть,
Пусть, лелея мой покой,
Бог склонится надо мной.
Если я плохой был днем,
Боже, ты забудь о том,
Иисус страдал за всех
И загладил каждый грех.

В полумраке комнаты Рабе, сидевший в одном белье, казался каким-то усталым и добрым привидением. Медленным, монотонным голосом он произносил слова колыбельной, уставив потухшие глаза в ночь, раскинувшуюся за окном.

– Стихи меня успокаивают, – повторил он и улыбнулся. – Не знаю почему, но успокаивают.

– Возможно, – сказал Керн.

– Это звучит просто дико, но стихи меня действительно успокаивают, и на душе становится легче, как будто я снова дома.

Керну стало не по себе, точно его охватил озноб.