Возвращение связного[1980, худож. В. Борисов]

Она ждала ребенка, а он заставил ее поднимать мешки!.. Да как же он смог! Даже не верится. Когда женщина ждет ребенка, ей нельзя поднимать тяжести. Когда должна была родиться Евка, отец не позволял маме даже кастрюлю со свеклой поднять.

— Это не для тебя, — говорил он и сам ставил кастрюлю на плиту.

И Милан тоже брал у мамы из руки кастрюли и ведра.

— Это не для тебя, — повторял он вслед за отцом, и мама не спорила, она позволяла, чтобы ее берегли, опекали.

Люди щадят даже скот, когда ждут от него приплода. Жеребую кобылу или стельную корову никто не станет запрягать в груженый воз. В этом деревня ни к кому не знает снисхождений, безжалостного хозяина она презирает. Любая бабка скажет такому в глаза: «Ах ты скотина бессердечная, зверюга ты лесная!»

Почему же тогда никто не заступился за тетку Агнешу? Почему никто не накинулся на Ондрея, на этого зверя лесного, который заставил свою беременную жену поднимать мешки?

Ребенок родился мертвым, это был мальчик, теперь ему было бы столько же, сколько Милану. Тетка Агнеша оплакала его потихоньку, а людям хоть бы что. Они не плюют на Ондрея, не презирают его, не обвинили его перед судом. Как же это? Почему?

Боятся Ондрея, потому что он Грофик? Богатей Грофик, у которого дом с тремя окнами, самые большие поля и уйма скота? Конечно, боятся. Богачей все боятся, все перед ними заискивают. Богатство дает людям какую-то невидимую власть над остальными. Если богач тебя обидит, тебе остается только плакать и стискивать зубы — терпи, ничего не поделаешь.

Чтоб ей трижды пропасть, такой жизни!

* * *

Милан перевалился на другой бок и засмотрелся сверху на деревню.

Она лежала в долине, такая тихая, приветливая: зеленые деревья и красные крыши, белая церковь с невысокой колокольней стояла над домами, как наседка над цыплятами. За деревней вырисовывались горы: широкоплечий Трибеч с вышкой на макушке, горы поменьше и холмы, поросшие грабом и дубняком, а среди холмов — живописные пестрые пятна предгорных деревушек.

Красивая деревня Лабудова, особенно отсюда, с Пригона, когда ее видно всю, от Задворья до Новых домов у станции. Кажется, в такой деревне должны жить только добрые, мирные, веселые люди.

Но попробуй спустись в деревню — и ты увидишь, что мира здесь нет и в помине. Гурчиковы воюют с Моснаровыми. Грызнаровы грызутся с Майковыми, а Грофики — против всей деревни. Попробуй-ка разобраться в этой путанице!

Хорошо еще, что есть здесь Эрнест, смелый, честный Эрнест, на которого всегда можно положиться.

А мама его обманула, но во второй раз это у нее не выйдет. Он, Милан, ни за что не допустит, чтобы Эрнесту пришлось оправдываться перед национальным комитетом из-за каких-то там яиц.

* * *

…Мама собралась в Корыто окучивать кукурузу и — надо же! — взяла с собой Еву. Вытащила для нее из-под амбара тяпку, легонькую, с гладкой ручкой.

— Пусть приучается, — сказала. — Все равно вы дома только ссоритесь. — Она вздохнула и искоса посмотрела на Милана.

В последнее время она часто на него сердится.

Милан помалкивал и злорадно улыбался. Пусть Евочка потрудится, пусть увидит, каково работать в поле, ведь она до сих пор тяпку в руках не держала.

Уходя, мама приказала:

— Нарежь сечки, принеси воды, а потом марш с гусями на выгон!

Милан кивнул, но про себя подумал: «Как же, дожидайся! Так я и пошел с твоими гусями, чтобы ребята надо мной смеялись».

Мама на него сердится: упрямый стал, языкастый и не слушается ее.

— Словно подменили его, — жаловалась мама Тане. — Не знаю, что с ним делается, совсем я с ним голову потеряла.

Учительница успокаивала ее:

— Оставьте его, это пройдет, это у него такой период. Мальчик развивается, мужает, со временем все выровняется.

— Я ему дам периоды, я его выровняю ремнем! — грозила кулаком Гривкова.

Милан всё слышал — мама нарочно жаловалась Танечке в его присутствии, — но это его не очень-то тронуло.

Он изменился, это правда, иногда он сам себя не узнаёт. То вдруг рассвирепеет из-за какой-то ерунды, то из-за такой же ерунды вдруг расплачется. Временами на него находит веселье, озорство, во всем доме только его и слышно, а то вдруг ему становится так грустно, хоть вешайся.

Это глупо и противно, когда ты сам собой не владеешь, но при чем тут возмужание? Нет, пани учительница, даже вам не понять, что это такое!

Он слонялся по двору, места себе не находил, что-то неотступно беспокоило его.

В пристройке у хлева противными скрипучими голосами гоготали гуси. Им было жарко, тесно в пристройке, крылья у них были перемазаны, а из разинутых клювов торчали острые розовые языки.

Милан выплеснул им в корыто ведро воды: вот вам, пейте и не гогочите. Потом принес в корзинке зерна и высыпал его прямо в слякоть под их лапами. Старая гусыня с черной шапочкой на голове вскочила на ограду и злобно зашипела, ей хотелось на просторный выгон. Милан сшиб ее кулаком за перегородку и ушел на задний двор.

* * *