Возвращение связного[1980, худож. В. Борисов]

— Не больно-то ты старался ухаживать.

Вот так всегда. Любая девушка упрекает парня, что он мало за ней ухаживает, каждая хочет, чтобы за ней волочились хвостом. Павла дуется. Красивая она, чертовка, Эрнест знал, кого выбирать. И Эрнест как-то вдруг похорошел, Милан его таким еще не видел.

— О каких это четырех годах ты говоришь? — кривит Павла розовые губы. — Месяц-другой ты приходил ко мне по субботам, а потом как в воду канул. Про меня тогда весь хутор сплетничал, что вот, мол, собиралась быть у Гривковых хозяйкой — и нá тебе!

— Но я ведь был в горах, Павла, у партизан, сколько раз тебе объяснять?

Она пожала плечами:

— А много ли проку от этого твоего партизанства? Одним достались дома после немцев, другим земля, а тебе что?

Тут она права, многим тогда кое-что перепало, а Эрнесту — ничего. Действительно, почему он не взял себе хотя бы дом после немцев?

— Ты тоже меня попрекаешь, что я не нахапал чужого добра?

Павла прислонилась к яблоне, под которой они стоят, она глядит не на Эрнеста, а в землю, на грядки густого, еще не окученного мака.

— Раз могли другие, мог бы и ты. Магазин в городе, должность какую-нибудь, ведь ты кончил городское училище. Или хотя бы трактир.

— Значит, трактир? — не выкрикнул, а простонал Эрнест. Он побелел, как стена. — Вот чего тебе хочется? — сипел он Павле в самое ухо. — А какой трактир? Вроде того, что достался Мартину в Читарах?

— А хоть бы и такой! — бросила она. — Раз уж ты не гож для хозяйской работы из-за хромой ноги, мог бы подумать и о чем-нибудь другом.

Дай ей по губам, Эрнест, врежь ей разок, чтоб заткнулась. Не видишь, что за ведьма эта твоя Павлинка?

— Никогда ты меня не корила моей хромотой, — говорит Эрнест, и на лбу у него бисером выступает пот. — Никогда раньше тебе не казалось, что я не гож для работы по хозяйству. Но ты это с чужого голоса поешь. Кто-то тебя подговаривает против меня. Кто?

Он шагнул к ней, отчаянным движением схватил ее за плечи. Она не вырвалась, а только осторожно высвободилась, взялась за яблоневую ветку и тут же отпустила ее — ветка рванулась вверх.

— Добро бы еще ты сам был хозяином, — сказала она, и голос ее смягчился. — Добро бы еще этих детей не было.

Эрнест побагровел:

— Мешают они тебе?

— А то нет? — отрезала она. — Ну выйду я за тебя, стану работать в поле не разгибая спины — а на кого? На Яновых детей?

Господи Иисусе, ведь это… ведь это она про нас! Про меня и про Еву, это мы Яновы дети! Что ты ей скажешь, Эрнест? Что ты нас оставишь, разделишь имущество, только бы она пошла за тебя?

Эрнест стоит, по бледному, постаревшему лицу пробегают мрачные тени. Глаза суровые, сужаются, глубже стали складки у рта.

— Не будешь ты на них работать, Павлина, — говорит он медленно, тяжело, словно отрывая с каждым словом что-то от сердца. — Не будешь ты работать на Яновых детей…

Он круто повернулся, уходит по борозде, большой, плечистый, чуть сгорбленный, шагает своей знакомой неровной походкой. Ветки слив хлещут его по лицу, но он не обращает внимания, шагает упрямо — так уходят люди, чтобы никогда больше не вернуться.

Павлина стоит под яблоней, губы у нее дрожат, по лицу и по шее разливаются красные пятна.

Окликнет она Эрнеста, вернет его?

Окликни его, Павлина, наш Эрнест добрый, ну, поссорились вы, но он простит, он тебя любит и знает, что это тебя науськали против него. Не будешь ты работать не разгибая спины, наша мама работящая, и я тоже, дрова колю, режу сечку, и косы я не боюсь.

Она стояла под яблоней, пока Эрнест не скрылся из виду, потом вздрогнула, мотнула головой и неуверенным, запинающимся шагом пошла прямо через конопляник.

Милан спрыгнул со сливы, он хотел броситься за ней вдогонку, но у него вдруг закружилась голова, он упал ничком на землю, уткнулся лицом в траву и жалобно, из самой глубины души, расплакался.

* * *

В конце июня, за несколько дней до школьного выпуска, в Лабудовой было гулянье. Парни отгородили кусок футбольного поля ореховыми прутьями, наносили столов и стульев; в одном углу разливали вино, в другом играла музыка. Милана и Силу за ограду не пустили, поэтому они наблюдали со стороны и отпускали шуточки про танцующих.

Играли танго. Эрнест встал из-за стола — кажется, он собирался пригласить Танечку на танец; он сделал неловкое движение — и тут раздался выстрел. Музыка умолкла, все испуганно оглядывались: кто стрелял, откуда?

Кто-то крикнул: «Эрнест, Эрнест!» — и тут же раздались голоса: «Эрнест себя поранил! Гривка ранен!..»

Милан перескочил ограду, упал, а когда поднялся, увидел, что Эрнест сидит на стуле, лицо у него бледное, почти желтое, как у покойника.

Он сидит, жмурится, стискивает зубы, а перед ним стоит на коленях Танечка, повторяя:

— Не бойся, Эрнест, покажи, Эрнест…

Она засучивает ему штанину, обнажает раненую икру, из которой стекает в ботинок густая кровь.

— Спокойно, Эрнест, не бойся, Эрнест… — бормочет Танечка и стягивает платком простреленную икру над раной.

— Пойди останови первую же машину, которая пойдет мимо, — велит она Яну Мацко. — Его нужно отвезти в больницу.