Возвращение Цезаря

Перегнав белье в машине один раз, она сходила на базар. Там заглянула в овощной магазин. Пусто! Вернувшись, опять дергала редиску, мыла ее и связывала в пучочки.

Редиски горели на солнце красными лампочками.

Сложив их в таз, Наталья заторопилась обратно. Но устроилась не в торговых рядах, как все, а на самых ступеньках овощного. Закричала пронзительно:

— А кому, кому редиски-и-и-и…

Первыми явились дети и собаки. Они жадно глядели в таз. Потом прошел народ вполне платежеспособный.

— Это разве редиска, — говорили женщины Наталье. — Это ж редисочные лилипутики. Почем?

— Обыкновенно.

— Ни стыда ни совести! Пучочек — глядеть не на что!

— Какой у них стыд.

— А вот редиска свежая-а-а… — кричала Наталья. Она терпеть не могла женщин. Эти нервные чьи-то жены ругались из-за каждой копейки. Мужчины лучше, щедрее. Но редиску покупали, и хорошо покупали. Минут через десять — пятнадцать Наталья уже шла обратно с пустым тазом, к которому прилипли обрывки листьев и огородная грязца.

Наталья спешила, почти бежала, чтобы только взглянуть на дом, убедиться, все ли в порядке.

Дом стоял молчаливый, насупленный. И хотя на дворе гремела цепью здоровенная собака, дом казался Наталье сиротливым и беззащитным.

Он раскалился, он тихо потрескивал под солнцем. Охватывала жуть — вдруг искра. Или, не дай того господи, супротивник какой спичку сунет.

Она вбежала во двор, оглядываясь, принюхиваясь — не дымит ли?

Все было в порядке. Она вздохнула с облегчением и начала уборку. Сняв платье, скребла и мыла, устраивала на полу наводнения и осушала их выкрученной тряпкой. Трещала, разламывалась спина. Гудели пчелы в руках и ногах.

Потом одновременно кормила собаку, готовила обед, полола грядки и собирала розовые яйца, просвечивающие, еще хранящие живое птичье тепло. Она тихонько, одно к одному, клала их в корзину — за яйцами к ней потребители шли сами, вечерами настойчиво торкались в калитку.

И так весь день. Не сделай одно — другое рушится; не сделай всего — день без пользы прошел.

Но были у Натальи и свои тихие радости. Часа в три она брала тазик, чистую, белую тряпку и смахивала пыль со шкафа, тумбочки, с мелких вещичек, веселой гурьбой толпившихся на комоде.

— Милые вы мои, крохотульки, — шептала им Наталья. Треснутые ее губы ласково шевелились, глаза улыбались, и дремавшая на диване кошка просыпалась и вострила уши, слушая, не с ней ли говорит Наталья.

Еще любила ковры. Она гладила их теплую, ласковую шершавость, и в ней шевелилось, дрожало что-то по-молодому. Будто запускает она пальцы в волосы Юрия.

Ложилась в постель, словно в могилу. Не чувствовала, не слышала, когда приходил Михаил (он допоздна точил лясы с квартирантами), не слышала, как среди ночи крался Юрий в кухню. Мертво спала.

В ногах уютно мурлыкала кошка. Во дворе возил цепь по натянутой проволоке пес, басовито гавкал на ночные шумы. Близко — рукой подать — вертелись краны и поревывали МАЗы, сотрясая землю, а сварщики склеивали голубыми искрами железную арматуру многоэтажки. Синий мигающий свет очерчивал шкаф.

А когда низко проходили ТУ — один за другим, — то шкаф мелко дрожал, кошка обрывала песни и Наталья ворочалась, ища щекой холодное место подушки.

2

Тетя Феша не раз ей говаривала:

— Слышь, Наташка, это старик на твое счастье пыхтел. Я ранее думала, чего он, дурак, из себя жилы тянет? А теперь мне ясно.

И в самом деле, жилы старик Апухтин тянул из себя с великим и неразумным усердием. Строить дом он начал давным-давно, лет этак за десять до войны. А пока квартировал у тети Феши, в переделанной баньке. Тетя Феша звала ее флигелем и брала соответственно. Жил Апухтин с женой, пятью пацанами-погодками, собакой, кошкой и петухом.

Петуха, крупного, в красных перьях, Апухтин кормил по вечерам собственноручно (покойник слабость питал именно к петухам).

Жили так себе — дети… Апухтин слесарил в депо и ходил на работу с маленьким железным сундучком. В нем лежал его обед — картошка, соль, хлеб. И, в зависимости от времени года, соленый или летний, свежий огурец. Собственно, есть можно было и лучше, но они откладывали деньги.

Поздно возвращаясь домой, Апухтин останавливался в начале узенькой, длинной улицы, влезающей извивами в овраг, и стоял, глядя на плывущий в сумерках город, лиловые березы, крыши…

Он посматривал, попинывал жирную землю, а его вечно хмурое лицо в точках черной металлической пыли распускалось, добрело. Насмотревшись, он шел домой. Пацаны, завидев его, сыпались из калитки, как горошины из лопнувшего сухого стручка, — Яшка, Вовка, Павлушка, Мишка — и летели навстречу, стуча черными пятками. Последним бежал Юрашка без штанишек, мелькал грязной попкой.

Потом ужин, здоровенная чугунная сковорода жареной картошки, молоко ребятам, вечерние дела, детская возня. И, наконец — сон… Но Апухтину не спалось. Он часами глядел на смутный потолок и улыбался чему-то.

Поулыбался год, другой, а там стало и не до улыбок. Он стукнулся туда, стукнулся сюда, написал в профком заявление, что-де решил строиться и просит оказать ему помощь.