Возвращение в Итаку

Мне никогда не забыть того, что произошло у островов Кардиган. Пусть впоследствии дело мое было пересмотрено и приговор суда отменен по вновь открывшимся обстоятельствам. Пусть! С меня сняли обвинения, считавшиеся в свое время бесспорными для всех. Ну и что же?! Куда мне самому деваться от того факта, что не существовало больше ни «Кальмара», ни его экипажа? И я мучительно, снова и снова продумывал каждый свой шаг в те часы перед взрывом, восстанавливал в памяти карту архипелага с проложенным мною через северный проход курсом, клял себя за то, что не пошел южным проливом. Случайность? Наверное…

Долгие годы моталась рогатая смерть на длинном минрепе[6]. Разъедаемый морской солью трос лопнул однажды, мина всплыла, и теперь жертвой мог стать тот, чей путь скрестился бы с ее путем, определяемым ветром, волнением и морскими течениями.

Но о мине знали немногие. И они находились за пределами нашего государства. А остальное – молчание, принудительно созданное мистером Коллинзом.

Да, мистер Коллинз блестяще провел свою партию, и только Мирончук перепутал Коллинзу карты.

Но все это произошло потом, много месяцев спустя, а сейчас я сидел перед следователем прокуратуры и мысленно повторял тот последний рейс.

И то сказать, ведь надо нам было пройти мимо злополучной мины в стороне всего на ширину корпуса судна. Конечно, я понимал, что никто не мог предвидеть рокового исхода, никто не мог угадать, что смерть затаилась на нашем курсе, но от понимания этого мне не становилось легче. И я начинал сомневаться в своем праве быть капитаном, если не оказалось у меня этого шестого чувства приближения к опасности, которое так отличает старых моряков. Можно прекрасно знать навигацию, мореходную астрономию, лоцию, уметь рассчитать плаванье по дуге большого круга – эти знания еще не делают тебя капитаном…

Несчастья не приходят к человеку в одиночку.

Я был на берегу, готовился к рейсу, когда моя сестра Люська прислала мне телеграмму о тяжелом состоянии мамы. Мы не виделись с мамой два года, и мне было особенно больно оттого, что, вылетев немедленно, я застал ее уже обряженной в последний путь.

Похоронив мать, я ушел в рейс. Подолгу выстаивая на мостике, думал о ней, рано состарившейся в хлопотах о нас с сестренкой, но так и оставшейся верной памяти отца. Может быть, ей было бы легче, если б на склоне лет рядом с нею был бы близкий ей человек. Ведь мы разлетелись в разные стороны, едва обросли перьями. Но она лишь улыбалась и покачивала головой, едва мы с Люськой заводили об этом разговор.

Когда я вернулся из этого рейса, не стало нашей Светки. Галка ничего не успела сообщить мне в море. И наверно, хорошо, что не успела…

Мне было легче пережить смерть дочери потому, что пришлось спасать Галку. Случайность – нераспознанная вовремя болезнь – привела к гибели ребенка, и целые дни напролет дежурил я в больнице, пока Галка не оправилась от тяжелой нервной горячки.

Потом я увез ее к приятелям на Украину и находился рядом до тех пор, пока не почувствовал, что смогу снова оставить ее на берегу.

Наши отношения изменились. Я относил это за счет несчастья, выбившего Галку из колеи, и когда дал Галке понять, что надо снова подумать о ребенке, она только ответила: «Я боюсь».

– На могилку к Светке сходим вместе? – спросил я, а Стас был уже рядом.

– Да, – ответила Галка и наклонила голову, пряча глаза. – Ты хочешь к Светке со мной?..

– Конечно, – сказал я… – Туда мы обязаны прийти вместе.

Галка закусила губу, я со страхом подумал, что она разрыдается сейчас, но Галка выпрямилась и застыла, глядя куда-то поверх наших со Стасом голов.

Помню, классе в пятом ребята стали смеяться над большой латкой, нашитой матерью на мои протершиеся брюки. Особенно изощрялся Романов, сын школьного сторожа, переросток. Я не ввязывался до поры, старался отмолчаться. Романов не унимался. Тогда будто сорвалась во мне какая-то заслонка. Я рванулся к нему, обхватил горло руками и, свалив с ног, принялся молча душить. Вид у меня, наверное, был страшенный, никто из ребят не решался нас разнять, а Романов – откуда у меня только сила взялась, парень был гораздо крупнее меня, – Романов уже хрипел подо мной. Тогда и примчался завуч Ваулин и оторвал меня от него.

Потом в школу вызвали мать. Это было самым страшным для меня.

Со Стасом мы близко сошлись, кажется, во втором классе, уже ближе к весне. Я научился к тому времени читать, а читать было нечего. Однажды мы возвращались со Стасом из школы, и Стас обмолвился, что у него есть своя библиотека.

– Дай что-нибудь почитать, – попросил я.

– Сейчас вынесу. Подожди здесь.

С этими словами Решевский исчез, а когда вернулся, в руках держал «Чапаева» и «Сказки» Гауфа. Это были первые мои книги.

Так началась наша дружба. Она была немного странной, неровной, иногда прерывалась, не по нашей, правда, вине…

Отец Решевского был всамделишным профессором медицины. Человек он был пожилой, на наш мальчишеский взгляд, конечно, и в городе большая знаменитость. Стас был единственным сыном в семье, жили они в просторном каменном флигеле.