Возвращение в Михайловское

– Да сама я, сама! – шептала Алена. Она умела сбрасывать блузку рывком – а юбку… так, наверное, вообще никто не умел. Перекрещивала ноги – сводя большие пальцы под подолом и, зацепляя его пальцами, тянула юбку книзу – пока та не слетала сама собой. Эрмитажный Рубенс возник пред влажным взглядом барина. Он уткнулся в ее груди, как младенец… пытаясь языком разделить их надвое, чтоб после – млека, млека… из безумных сосцов!

– Щекотно! – сказала Алена! – и потянулась рукой к его брюкам. С мужиками было проще – порты и все. Она старалась.

– Минутку! – он попытался помочь ей, – и все боялся, боялся… «Я желал бы быть сучочком, – Чтобы тысячам девочкам…» – Все-таки, прав Александр. Ужасное это ударение у Державина! Дево́чкам! (он никогда не знает меры, Державин!) – а сам стал робко опускать руку куда-то… Река в кисельных берегах! Его нисколько не смущало, что в эту реку прежде входил его младший сын, еще многие. Они были одно целое. Ау, ау!.. Сейчас он войдет в живую воду жизни – и омолодится. Он молод, молод!.. Он повалил ее на скамью – еще не вовсе высохшую, и деревянный храм любви сомкнулся над ним.

– Божество! – шептал он этой девке. – Божество!.. – и так жадно, самозабвенно шептал, что она позабыла на миг свое вечное: «Ой, что вы!»(кокетство то есть) – ей так никто не говорил! Сучки и задоринки. Сучок и задоринка! Ох-ти, где ты? «Никогда б я не сгибался, – Вечно б ими любовался…»

Согнулся! – сволочь!.. В самый момент! Опал. Паруса отпарусили – будто не стало ветра. Не познаша тя, не познаша!.. Перед самым входом в святилище… Молочная река в кисельных берегах!

– Ништяк, ништяк, – шептала Алена. – Не боись! Слишком прытки! Торопыжка вы у нас, торопыжка!.. – и пыталась поправить дело. Но пальцы ее крестьянские были грубы – в отличие от прочего. И выходило еще хуже. Он, как-никак, был барин – нежный человек.

– Сейчас, – суетилась она. Сейчас!.. – знала свою силу. С ней такого не бывало, чтоб… Мертвого с одра подымет, мертвого! А вот, Сергей Львовича…

– Ладно, ступай! – сказал Сергей Львович после долгой возни – и махнул рукой, как приговоренный.

– Это я виновата, я… Надо было поддрочить сперва! Я еще не доспела. А вы – как броситесь!.. – она пыталась пригнуть его голову к себе, прижать, успокоить. Но он отстранился… Барин был, как-никак. Гордый, стал-быть.

– Ну, какой вы, барин, право! Со всеми бывает!.. – Поцеловала, как маленького – впрочем, бесстрастно. – Тут было один случился… такой весь богатырь – куды там… прихватился – а поди ж! Тоже никак! Зато в другой раз!.. – бормотала она без стеснения. Он, вроде не слышал.

– У меня и с сынком вашим Львом Сергеичем как-то не вышло! А уж он – какой молодой! Баба крепкая – вот и страх!..

– Иди, иди! – поторопил он, отвернувшись. Хотелось плакать. – В другой раз!.. – успокаивала она, быстро натягивая юбку и блузку. – В другой раз!..

Добрая была девка – не скажешь! Чего-чего – а доброты ей хватало! Она потом шла и шла, опустив очи долу и чувствуя себя виноватой. Осенние травинки – не иссохшие еще совсем, только мокрые – стлались перед ней на ходу.

– Я виновата! – думала она, – я виновата! – Что скажет Арина? (Арины она, как все девки – боялась больше всего.) – Старики – с ними беда! Надо было поддрочить – да он как бросится!

Сергей Львович меж тем сидел почти голый, не чувствуя, как остывает скамья… «Никогда б я не сгибался…» Согнулся, сволочь! Жизнь прошла. Небо деревенской бани из косых досок набранное – медленно опускалось ему на голову. Он вспомнил жену – утром, в папильотках. Тоскливые груди – почти прижатые к ребрам. Алену он не вспоминал. Не было Алены. Он накинул на плечи шлафрок, в котором пришел сюда – а так остался голый. Сидел – слегка раздвинув круглые ляжки в красных веточках. Мокро, холодно… Камни, верно, уже совсем остыли. Никого не видеть! Ни жену, ни сыновей!.. Он уныло оглядел себя. Один! Только обвисший книзу – никому не нужный foutre!

Ночью, в постели – он заплакал, – и жена утешала его, как могла. Она что-то знала или догадалась… или не догадалась, но знала. Чутье женское?

– Зачем вы так? ты? – шептала она, переходя с «вы» на «ты» и обратно. – Мы прожили с тобой хорошую жизнь! Не совсем плохую жизнь!

…и прижимала его голову к пустой груди, и целовала его в голову, и принималась всхлипывать вместе – или в такт ему. Все равно – у нее не могло быть лучшего мужа! Он так и уснул в слезах – в ее объятиях.

Утром от слез не осталось и следа – но поднялся он странный. Будто понял что-то такое для себя… не сразу скажется! Он ходил из комнаты в комнату в каком-то мрачном ритме, останавливался у одного столика, у другого, у старого бюро Ганнибалов (все было не его, не по нему!) – и принимался постукивать пальцем. Выстукивать. Один и тот же ритм. И за завтраком почти не ел – и тоже постукивал по столу – так, что Надежда Осиповна даже спросила: – Что с вами?