Возвращение в Оксфорд

Утра в Бодлеанке, когда можно дремать в окружении потертых коричневых переплетов и тусклой позолоты в Зале герцога Хамфри, вдыхая слабый затхлый дух медленно истлевающей кожи, слыша только деликатные шаги какого-нибудь трепетного Агага[166] (тип-топ) по ковровому покрытию. Длинные дни, когда можно плыть на лодке по Черу, ощущая непривычными ладонями поцелуи шероховатых весел, слушая приятный ритмичный скрип уключин (клик-кланк), наблюдая, как играют при гребле мускулы на сильных руках казначея, когда резкий весенний ветер прижимает к ним тонкий шелк блузки, а в более теплый день быстро скользить на каноэ под стенами Модлина и плыть по извилистому руслу к Королевской мельнице[167] у Месопотамии,[168] а оттуда к Пасторской усладе[169] и потом обратно — голова отдохнула, мышцы натружены и напряжены. Дома можно поджарить тост на огне, а ночью — горящая лампа, задернутые шторы, шелест переворачиваемой страницы, тихий шорох пера по бумаге, и больше ничто не нарушает тишину между боем часов от четверти до четверти. То и дело Гарриет вынимала досье на злоумышленника и просматривала его. Однако при свете ее одинокой лампы даже уродливые каракули, накорябанные печатными буквами, казались безобидными и безличными, и все зловещие загадки последнего времени были куда менее важны, чем установление даты первого издания или толкование спорного отрывка.

В этой мелодичной тишине к ней вернулось что-то замершее и, казалось, умершее с той давней, невинной студенческой поры. Поющий голос, давно заглушенный заботами о насущном хлебе, задушенный странным, несчастливым соприкосновением с физической страстью, стал вновь нетвердо выводить какие-то неуверенные ноты. Сверкающие золотистые строки выныривали ниоткуда и уплывали в никуда в ее сонном сознании, словно огромный медлительный карп в прохладных водах Меркурия. Однажды днем она взобралась на холм Шотовер и сидела там, глядя на шпили города далеко внизу, которые как будто ушли на шесть футов под воду и поднимались со дна круглой чаши речной долины, невероятно далекие и прекрасные, словно башни Тир-Нан-Ог[170] за зелеными морскими волнами. На коленях у Гарриет лежал блокнот, в котором она записывала подробности колледжского скандала, душа ее не лежала к этому гнусному делу. Одинокая строка пятистопного ямба, возникшая из ниоткуда, стучала у нее в ушах — семь целенаправленных стоп, полторы строки:

Мы дома — там, где розы лепесток
Свернулся сладко…

Сочиняла она это или вспомнила? Строка звучала знакомо, но в глубине души она знала, что придумала ее сама, а знакомой кажется потому, что неизбежна и верна.

Она открыла блокнот на другой странице и записала слова. Она чувствовала себя как персонаж дурацкого рассказика в «Панче» — «Чудесный угне-таз, Лиза. А что мы с ним будем делать?» Белый стих? Нет, это часть октавы сонета… это похоже на сонет. А рифмы? Истек? Исток? Она подбирала рифмы и ритм, словно неопытный музыкант, подбирающий мелодию на расстроенном пианино.

Потом, после многих тщетных попыток и нерифмующихся строк, возвращаясь, вписывая слова, мучительно вычеркивая их по мере заполнения страницы, она начала сначала, в глубине души наконец-то твердо зная, что каким-то образом, после долгих и скорбных скитаний, она снова вернулась к себе.

Мы дома…

В сердцевине мира, у срединного моря, в центре лабиринта…

Мы дома — там, где розы лепесток
Свернулся сладко в маленьком флаконе,
Обещан отдых крыльям и ладоням,
Неведом солнцу запад и восток.

Сюда, на берег, яростный поток

Нас вынес после бешеной погони.
Веретено вращается покорно,
Но на оси недвижной сон глубок.

Да, что-то она нащупала, хотя метр заикался от монотонности, без единого сдвига ударений, а созвучие «погони — покорно» никуда не годилось. Строки извивались и покачивались в ее неловких руках, пренебрегая ее волей. Но все-таки октава была написана — уж какая есть.

И тут все кончилось. Она достигла предела, ей нечего было больше сказать. Она не могла придумать ни нового поворота для секстета, ни остроумной сентенции, ни смены настроения. Она неуверенно набросала несколько строк, зачеркнула. Если нужный оборот не приходит сам, бесполезно его конструировать. Перед глазами ее стоял образ: мир, спящий, словно большой набалдашник на вечном веретене — и любые добавления к этому будут просто стихоплетством. Может быть, в другой раз. Пока что она излила свою душу на бумаге и испытала то облегчение, которого все писатели, даже самые бездарные, взыскуют так же, как мужчины взыскуют любви, а найдя его, засыпают сладким сном и больше не тревожатся в сердце своем.