Возвращение в сказку

И я ходил по лесу. Прислушивался к песне ветра, шелесту листвы. Присматривался к воде на озерах, к зелени травы, цветущим деревьям, к грибам, к спелой грозди брусники. Порой останавливался перед муравейником или яркой палитрой сочных красок на осеннем лесе и думал над тайной природы, над ее организованностью и умением приспосабливаться к быстро меняющимся условиям.

Иногда в дождь я шел по мокрой земле. В кирзовых сапогах квакала вода. Но я не обращал внимания. Мне даже эта песня нравилась.

И потом, когда я работал бракером, [10] Петр Иванович не оставлял меня без внимания. Учил — и не столько работе с лесом, сколько с людьми. Однажды, расстроенный неприятным разговором с лесорубом, который попытался сдать мне еще раз уже принятый у меня лесоматериал, предварительно отпилив торцы с отметинами, возвратившись в барак, где я проживал, встретил Петра Ивановича.

Узнав о случившемся, он усадил меня рядом.

— Ты пойми, милый, что работаешь с людьми, а не с чурками. А что человек — то характер, и потому к каждому надо иметь свой подход. Так что прежде чем подойти к нему, посмотри, какое у него настроение. Чувствуешь, что весел, — начни разговор, и не всегда с главного, а сначала поговори о чем-нибудь постороннем, а то пошути чего-нибудь, а потом уж и к основному делу приступай. Ну а если человек чем-нибудь расстроен — отстань от него в то время.

Я всю жизнь старался следовать этому его совету. До самого ухода в армию чувствовал дружескую поддержку Петра Ивановича.

Дедушка-мамаша

— Сколько в нашем народе старых людей живет, а никто не видел его молодым. Как я стала помнить, — рассказывала мне семидесятипятилетняя бабушка Анисья, — ен всегда был дедушкой.

О своих годах дед Еша не любил распространяться, а спросишь, бывало, — отмахнется: «А сколь, милок, есть — все мои, да я и сам не помню, — и всегда добавлял при этом: — Не годами, родной, живет человек, а делом… А у меня, как сам видишь, дел никаких».

Но это он скромничал.

— Дедушку Ешу в народе век помнить будут, потому что он жил не для себя, а для людей, — говорил мне отец.

Нет в деревне человека, который бы не получил от него помощи. Чуть что, все к нему: кому надо рожь смолоть, кому в долг коробочку муки, а то полечить от какой болезни. Я сам испытал однажды силу его «заговора». Как-то заболел у меня зуб. Медпункт от деревни за тридцать километров. На дворе осенняя распутица. Нигде места не нахожу. Мама советует:

— Не сиди. Беги к деду Еше. Пускай чего поделает.

Я послушался.

Дедушка Еша нарезал ломтик лука, посыпал солью. Потом погладил меня по голове и говорит:

— Я буду говорить тебе мудрые слова, а ты, Васятка, думай про себя: «Зуб у меня уже не болит. Зуб у меня уже не болит».

Он подвел меня к печи и стал нашептывать. Он шевелил губами, а я внушал себе: «Зуб у меня уже не болит…»

Кончив шептать, он велел мне положить ломтик лука на зуб.

— А теперь беги домой, ложись на печь да лежи там, пока боль совсем не утихнет, — посоветовал он.

— Дедушка Еша, у меня уже он и не болит.

— Это хорошо. Он болеть и не должен, раз ты поверил, что мои слова тебе помогут. Но все одно на печи полежи малость.

Зубы у меня болеть перестали. Не знаю, то ли от лука, а то ли оттого, что на печи согрелся, а может, оттого, что я внушал себе и ему сильно поверил…

Рано овдовев, он вырастил двух сыновей да дочку, оставшихся от матери совсем маленькими. Верный своей любви к первой жене, он не стал жениться второй раз, объясняя это совсем просто: «Другой такой мне не найти, а потом жениться на другой — изменить первой жене, а она мне-ка была верной по гроб».

И с тех пор не знал он иного имени, как «дедушка-мамаша». Кто-то первый назвал его так, да и осталось за ним это прозвище. А он и не сердился. «Ничего, ничего, — начнет, бывало, успокаивать человека, который, назвав его мамашей, вдруг застыдится, — это же не позор какой. Мамашей-то другую и мать даже свои ребята не зовут».

В тяжелую минуту для каждого человека дедушка Еша находил нужное слово для успокоения.

— Помог суседу, — говорил он как-то мне, — все одно что себе сделал. Потому как суседство басится дружбой, как стол хорошими пирогами.

В избенке деда Еши всегда бывал народ. Особенно по зимним субботним дням. Мужики приходили сюда играть в карты. Сам дед Еша не играл. Его сыновья тоже. Они сидели рядом с играющими и молча наблюдали за игрой.

До самой смерти дед был ходок на ногу, зорок на глаз и чуток на ухо. А ведь он прожил далеко за сто лет.

Бывало, идешь с ним по лесу, он туда-сюда вертит головой, прислушивается. Лес Еша знал как свою ладонь. Читал он каждый след зверя и пташки как по книжке. По голосу смог определить их. Иногда, бывало, скажет: «Хочешь, я призову сейчас сюда рябчиков?» — «Хочу», — ответишь. Он сейчас же вынет из кармана манок и запоет. Смотришь, тут же и подлетит стайка рябчиков. «Вот видишь», — радуется. Однажды мы ходили с ним за грибами, и я видел, как он в лукошко забрал маленький муравейник.

— У Лавандехярвушек на горбушке стали чахнуть деревья, надобно им лекарей подкинуть, — пояснил он.