Возвращение в жизнь

Сквозь залепленные мокрым снегом окна в класс просачивался жидкий свет январского дня. Зябко потирая руку об руку, чтобы скрыть волнение, Виктор Дмитриевич гадал: «Пронесет? Или будет неприятность?»

Вера Георгиевна достала из портфеля ноты, села за рояль и сыграла начало новой рапсодии молодого армянского композитора, Не убирая пальцев с клавишей, она спросила:

– Плохо?

Ссутулившись, он нервно облизал губы и промолчал. Кажется, не пронесло…

– Все оригинальное и интересное создано классиками на все века вперед? Так? – Слова Веры Георгиевны звучали не вопросом, а обвинением. – Странная точка зрения. Нет, не странная – обычная точка зрения отставшего человека. Хорошо, программу мы составим без вас.

Виктор Дмитриевич не желал затягивать разговора, принявшего крайне неприятный оборот. Но Вера Георгиевна попросила еще немного задержаться.

– Я знала вас другим… растущим человеком… Плохо, плохо вы живете, Виктор Дмитриевич. А если ты плохо прожил день – опустился на ступеньку ниже. Другие в это время идут вперед, ты отстаешь от них, и можешь отстать так далеко, что потом и не догнать…

Они вышли в коридор. В коридоре было сумеречно. В крайнем классе кто-то пел «Средь шумного бала…», через пять-шесть тактов сбивался и, откашлявшись, начинал снова.

– Я не устраиваю слежки за вами, не думайте, Но я знаю, что вы пьете, – сказала Вера Георгиевна.

Он предпочел не возражать. Самое глупое, что можно сделать в таком положении, – отрицать или оправдываться.

– Даю вам слово… Я понимаю… – проговорил он так тихо, что Вера Георгиевна еле расслышала.

– В том-то и дело, что не понимаете, – покачала она головой. – А мы все очень хотим, чтобы вы поняли…

Виктор Дмитриевич совсем испугался, когда через несколько дней его остановил Силантьев. Взяв под руку, профессор повел его с собою и по дороге начал отечески уговаривать бросить пить.

– Ведь мы так верим в вас. Неужели вы дадите погибнуть своему таланту? – Силантьев говорил, чуть склонив седую голову и улыбаясь зоркими, совсем не старческими глазами. Он всегда улыбался – должно быть оттого, что радостно жить человеку на свете, когда он знает, что не зря прожил свои шестьдесят с лишним лет. В дни международных конкурсов и фестивалей профессор получал телеграммы и письма из Праги, Варшавы, Бухареста, Берлина, Вены от своих бывших учеников.

Виктор Дмитриевич обозлился и на Веру Георгиевну и на Силантьева. Ему казалось, что все несправедливо ополчились против него. Но он не мог не признаться себе, что авторитет его серьезно пошатнулся. Что же будет дальше? Нет, надо взять себя в руки, – ведь ты же не Аркадий Чернов!..

После этого случая Ася начала надеяться, что муж одумается. Он сказал ей:

– Больше не буду пить. На этом – действительно конец. Даю тебе слово.

Давая слово не пить, он не хотел никого обманывать. Такое же слово он одновременно давал и себе. В первое время клялся не пить совсем. Увидев, что из этого ничего не получается, стал давать другое слово – пить в меру. Но и пить в меру – тоже не получилось. Стоило попасть в рот хоть капле водки – начиналось прежнее…

Весь год прошел то в просветлениях и остановках, то в срывах и запоях, разрывы между которыми становились все короче.

Ася уже совсем начала терять голову. Что же делать?

В октябре весь мир отмечал столетие со дня смерти Шопена, и в Польше сорок девятый год назвали шопеновским.

Накануне годовщины Виктор Дмитриевич принес билеты на шопеновский вечер, но Ася не стала и одеваться. Она уже знала наперед – напрасно. Виктор опять пришел поздно, пошатываясь, и опять был неприятный разговор.

После таких разговоров Ася подолгу не могла уснуть, прислушиваясь к тревожным шорохам ночи. Она засыпала, когда в окне – на бледнеющем рассветном небе – уже начинали прорисовываться силуэты деревьев.

Вначале Виктор Дмитриевич пил в первоклассных ресторанах, любил шумное общество веселых и нарядных людей за столиками, яркий свет люстр в просторных залах, чинность подтянутых и учтивых официантов. А теперь он чаще засиживался уже в третьеразрядных закусочных, полуподвальных, темных буфетах, в тесных, прилепившихся к домам и магазинам, голубых ларьках.

Когда он стал пропадать вечерами, Ася знала, где его искать, – в каком-нибудь буфете неподалеку от дома.

Постоянно боясь, что он может свалиться и замерзнуть, что на него нападут хулиганы и изобьют, Ася жаловалась матери на головную боль и уходила на улицу. Закутавшись в платок, поздним вечером, а иногда и за полночь, она бродила от буфета к буфету, скользила по тротуарам в гололедицу, сгибала голову под хлестким ветром в мороз. С тревогой вглядывалась в каждую фигуру пьяного, показавшегося на каком-нибудь углу. Не выдерживая, заходила подряд во все закусочные, буфеты, пивные. Отыскав мужа за столиком, она немного успокаивалась, что он хоть жив, что ничего не случилось с ним, и пыталась увести его домой.

В свой день рождения Ася никого не пригласила. Она хотела побыть весь вечер только с матерью и мужем, – может быть, это напомнит ему прежнее и заставит пожалеть семью.