Возвратный тоталитаризм. Том 1

Те же самые реакции мы наблюдаем в отношении ко всему комплексу вопросов, связанных с признанием ответственности советских властей за расстрел польских офицеров в Катыни и других лагерях, по отношению к украинской теме голодомора, насилию против гражданского населения и мародерству солдат Красной Армии в 1945 году на занятых при наступлении территориях других стран, прежде всего Восточной Пруссии. Раздвоенность массового сознания людей при репрессивном режиме (противоречие между идентификацией со страной, неотделимой от режима, и подавляемым смутным пониманием его преступности и в какой-то степени необходимости разделять ответственность и коллективную вину перед собственным народом и народами других стран) парализует атомизированного и дезориентированного частного человека. То, что «маленький человек» не остается в неведении относительно прошлого, проступает в прожективных вопросах (например, о том, что думают «другие» относительно российских героев и вождей). Как видим из распределения ответов (табл. 113.2), лишь 10–16 % настаивают на оценке Сталина как «отца и учителя» всех народов, 40–50 % совершенно недвусмысленно заявляют, что другие страны и народы знают об отрицательном образе Сталина, остальные (от 43 до 39 %) уходят от ответа или прячутся в варианты «другим нет делам до Сталина и наших проблем».

Таблица 113.2

Как, по вашему мнению, относятся к Сталину большинство людей в странах Запада? В бывших социалистических странах?

N = 800. Ранжировано по колонке «на Западе».

Таким образом, формирование негативной установки в отношении этих стран у большинства российского населения оказывается причиной отрицания определенных исторических фактов, нейтрализации их значимости и оправдания враждебного отношения к ним.

Хотя абсолютное большинство взрослых россиян признают сам факт массовых репрессий как безусловное преступление сталинского руководства, оно не воспринимается как государственное преступление, поскольку путинский официоз до сих пор поддерживает двусмысленную и противоречивую интерпретацию такой политики («с одной стороны, с другой стороны…»). К положительным моментам репрессивной политики относятся «успехи» форсированной военно-промышленной модернизации, (достижения и цена которой до сих пор по существу не осознаны обществом, не были предметом национальной дискуссии), подготовку к войне, дисциплинирование народа, подавление скрытых «врагов» советской власти (одно это уже должно было бы стать поводом для пересмотра официальных версий истории), создание советской экономики – насильственной коллективизации, принудительного рабского труда. К отрицательным – гибель невинных людей, часто оцениваемых как лучшие, наиболее яркие, умные, образованные и талантливые. А в целом фиксируется полная неспособность оценивать эти события ввиду их «сложности» и переплетенности последствий. Доминирует именно недееспособность суждений.

Отсутствие в обществе (и тем более у властей) сколько-нибудь авторитетной позиции в отношении советского времени или в более концентрированном виде – оценки сталинского режима, террора, массовых репрессий, бесправия и нищеты основной массы людей – отражается и в практике преподавания и обучения в школе, и, соответственно, на характере социализации молодых поколений. В принципе, все равно, каким авторитетом она могла бы быть выражена: культурным, моральным, религиозным, – важна лишь определенность в суждениях и квалификации событий советского (в особенности, ленинского и сталинского) периода, образующая силовое поле публичного пространства. Но его нет, и это результат вполне направленных усилий пропагандистского аппарата нынешнего режима. Нельзя сказать, что здесь царит полное неведение. Как раз наоборот. Как мы видели, абсолютное большинство россиян что-то знает об этом времени, хотя фон и контекст интерпретации событий противоречив, сохраняется двусмысленность или двойственность оценок, поскольку действуют одновременно разные источники знания, обусловленные интересами власти, поддержания статус-кво политической системы, силовых институтов, церкви.