Возвратный тоталитаризм. Том 1

«Величие силы» – оборотная сторона массовой зависимости от власти (ее сублимация или изживание, переработка дискомфорта от собственной ущемленности и социальной неполноценности, недееспособности в актах виртуальной романтизации насилия, представляемого ежедневно в бесконечных телесериалах о Великой Отечественной войне, войне в Чечне, в образах агентов госбезопасности, «интеллигентных» членах «ментовского братства», борцов с «врагами», преступниками и просто «плохими людьми». В ходу и более сложные проекции «слабого Я» на Путина, армию, на имперскую историю страны, но они требуют специального разбора. Демонстрация силы в самых различных формах и образах, будучи перверсией повседневной униженности обычных людей, их комплексов, снимает у них хроническое напряжение и фрустрацию. Поэтому оживление государственно-патерналистских установок и иллюзий, характерных для брежневского социализма, становится выражением усиливающейся общей зависимости населения от государства, включая и экономическое. Ресентиментный перенос агрессии и моральной несостоятельности на виртуального и мифологического «другого», врага, антипода снимает необходимость участия в общественно-политической жизни, освобождая тем самым людей от ответственности. За нежеланием что-либо делать вне зоны обычных рутинно-повседневных занятий стоит не страх, как многие думают, а табу на снижение (вменяемых властью) коллективных символов и значений «высокого».

Я бы здесь подчеркнул нетривиальность выводов А. Левинсона о том, что неформальные структуры отношений, складывающие вокруг формальной бюрократии, – это не просто адаптация к репрессивному государству; это и есть само «общество» в его российском варианте[108]. Подчеркну, что речь идет не о массе населения, а о специфической форме самоорганизации населения[109].

Если принять его тезис, то получается, что мы имеем дело с двумя формами или типами обобществления, на первый взгляд напоминающими теннисовское деление на Gesellschaft и Gemeinschaft, а именно: формальные институциональные структуры, и неформальные отношения, возникающие только как адаптация к авторитарному государству. Поэтому они не имеют ничего общего с исходно традиционалистскими структурами, их нельзя интерпретировать в сугубо теннисовском духе.

Структуры первого типа ближе всего к описанному К. Шмиттом тотальному государству-суверену, присваивающему экстраординарные полномочия определения значений всего «целого» (а значит, толкования того, что есть «политика», конституированная по отношению к «врагу»), что есть в этом случае «право» и как его понимать. Структуры второго типа возникают как обживание неизбежного в этом случае произвола в виде многообразных форм коррупционных, блатных, солидарных и тому подобных неформальных отношений и связей. Такое Gesellschaft далеко от бюрократических институтов правового государства (или полицейского государства в духе кайзеровской Пруссии), которые имел в виду Ф. Теннис. Структуры второго типа не имеют генетической связи с «общиной» или аффективными аскриптивными образованиями традиционного или семейного рода. Это довольно уродливые (с точки зрения современного плюралистического общества), но действенные и воспроизводящиеся социальные структуры, возникающие вокруг формальных тоталитарных или посттоталитарных институтов. Другими словами, это – симбиоз адаптивного коррупционного «общества» с деспотической властью, общества, зависимого от власти и распределения властных ресурсов, поскольку его собственные источники самообеспечения ограничены (нечто вроде лианы и дерева, которое она оплетает и которое ее питает). Получается, что самостоятельных оснований для существования такое «общество» никогда не имело и не имеет в настоящем. Ему нужен внешний «панцирь» в виде государства, «скелет», придающий форму.

Патриотическая мобилизация, основанная на конфронтации с Западом, аннексии Крыма, ностальгическом имперском ресентименте, дала возможность россиянам вновь почувствовать себя значительными. Легко считать, что «Крымнаш» – всего лишь наркотик, подсунутый населению кремлевской пропагандой, что это не настоящие ценности, а суррогаты. Труднее понять, что российская идентичность строится не столько на культивируемой гордости за огромность территории, «неисчерпаемые природные богатства» или военную мощь державы, сколько на способности к переворачиванию собственных недостатков и комплексов неполноценности в достоинства и превосходство над другими. Эта особенность – внутренняя зависимость от достоинств других (специфика «негативной идентичности») – характерна для всех стран «догоняющей модернизации». Она есть выражение их нерасторжимой связи с современными центрами цивилизации, с развитыми странами, без ненависти и агрессии к которым нельзя выразить ценность самих себя (особенно если никаких достижений, кроме торговли нефтью и газом, нет).