Возвышение Коли Ноликова

— Я литератор. Прочитал вот объявление. А я пишу прозу. И вот пришел, чтобы посмотреть, как и что. И с собой кое-что принес почитать.

Его пригласили.

Писатели и причастные только собирались. В большой квадратной комнате кто расселся, кто энергично ходил, а кто озабоченно листал книжку. К радости своей Коля увидел Чукина.

— Нашему полку прибыло! — сказал тот, когда Ноликов привлек его внимание, помахав рукой. Чукин обратился к сидящему рядом сутулому человеку в пиджаке:

— Знакомьтесь. Молодая надежда отечественной фантастики, Николай Ноликов.

— Можно просто Коля, — сказал Коля издалека.

У одной стены, на кривом табурете, под старым портретом неизвестного Коле старика, сгорбился мужчина средних лет, со спадающей на лоб темной челкой. Чуть ниже челки блестели глазки, а между ними начинался отросток — нос. Если бы кто захотел его схватить, зажать меж двумя пальцами, то не вышло бы — очень мал был этот нос. Как Коля позже узнал, человека на табурете звали Павел Бесподобный. Он был критиком. Вместо устной речи Бесподобный мычал, плевал на пол и топал ногами. Некоторые считали, что это напускное.

Статьи Бесподобного состояли сплошь из вопросительных и восклицательных знаков. Их обсуждали так:

— В этой статье больше вопросов, чем ответов!

— Да нет же. Вопросы эти большей частью риторические.

— Но в одном мы сойдемся. Какой крик души!

— Да. Зло. Очень зло.

На чтениях Бесподобный обычно молчал и завязывал шнурки. Коля заметил, что критик их предварительно развязывает, наступая на один конец шнурка подошвой и отводя ногу в сторону. Если читаемое не нравилось критику, он громко возвещал об этом саркастическим кашлем и весело глядел в сторону, отвернувшись. Еще мог затылок почесать.

Коля стал посещать салон каждую неделю. Писатели и критики приносили с собой печенье, сухую колбасу, а особо скупые — батоны. Чай обеспечивала Комарова. Ей иногда дарили шоколадки — на общем, круглом столе они не появлялись. Сладости поэтесса относила на чердак, где, по слухам, обитал ее давний сожитель, сошедший с ума поэт, который вот уже тридцать лет не покидал своё пристанище. Порой по улице летел бумажный самолетик, пущенный из маленького квадратного окна на чердаке. Прохожий трогал ногой упавший самолетик и обнаруживал, что там записаны какие-то стихи.

К числу полумифических личностей, посещавших чтения, относился также некий Щербин, человек несуразный и мрачный. Был он ближе к пожилым годам, одевался неряшливо — в штаны и расползавшийся по ниткам старый свитер. Сидел в углу с папочкой — там были бумаги. И молчал, слушал других. Ходил слух, будто он — анархист, работает над утопическим романом, который перевернет мир. Как-то Чукин даже осторожно спросил у Щербина:

— Простите, вы анархист?

— Нет, — буркнул тот и так свернул глазами, что Чукин решил, что собеседник скрывает мощь своих анархических дум. "Он не так прост", — говорил потом Чукин, — "Он просто затаился. До поры до времени".

И вот однажды вечером, когда погода за окном стояла наиболее мерзкая, Щербин еще до чтений вслух предположил:

— Может я вам сегодня почитаю…

Ноликов посмотрел на Чукина, Чукин на жену — все трое обменялись значимыми взглядами. И поползла, стала множиться и делиться молва — Щербин будет читать! Понятное дело, все авторы старались декламировать свои рассказы как можно быстрее. А Щербин, как назло, тянул. Наконец он встал и, словно разминая затекшие члены, вышел на середину комнаты. В руках его была знаменитая папка.

Щербин развязал на ней веревочки и раскрыл папку — показал всем — папка была пуста.

— Сюда я буду складывать листы, — сказал он. И начал ждать, когда его спросят.

— Какие листы? — нарушил тишину Чукин.

— Моей будущей книги.

— О чем?

— Одним суждено прокладывать дорогу, другим — по ней идти. Что вы знаете про атомную энергию?

— Это самый дешевый вид энергии? — предположил Коля.

— Расщепив атом, человек совершил над природой насилие, — Щербин говорил медленно, весом, — В своем романе я покажу идеальный мир, в котором нет места атомным электростанциям. Более того — никаким электростанциям.

— Мир без электричества?

— Отчего же? Нет. В моем романе, у каждого человека дома есть динамомашина, вроде велотренажера. Вечером, каждый человек садится за нее и накручивает педали. Так он обеспечивает себя электричеством. Излишки энергии идут на освещение дома. Излишки энергии в домах идут на освещение улиц. Все продумано. Я даю готовое решение. Нужен Кулибин, который воплотит все это. Нужен Кулибин.

— То есть вы предлагаете, чтобы все, вернувшись домой с работы, садились крутить педали, чтобы был свет? — сказал прозаик Пык.

Щербин улыбнулся снисходительно:

— Нет. Всегда найдется кто-то, кто сможет крутить вместо вас. Можно устроить дежурства. Сегодня один супруг крутит, завтра другой, или их дети.

— А если человек живет один? — не унимался Пык.

— Вы не знаете одну штуку. Я вам сейчас скажу. Вы сказали — "вернувшись домой с работы". Но в идеальном мире, мире моего романа, никто не должен работать.

— Это как?

Тут поднялся Бесподобный, вышел перед всеми и плюнул на пол.