Возвышение Сайласа Лэфема

— Затем, что вы джентльмен, а я нет, и не пристало мне быть вашим патроном. Если хотите уйти, я знаю, где вас охотно возьмут. Отпущу вас, пока не случилось чего похуже. В обиде не буду. Могу устроить вас лучше, чем у меня, и устрою.

— О моем уходе не может быть речи, если вы сами этого не пожелаете, — сказал Кори, — если…

— Скажите отцу, — прервал его Лэфем, — что я все время чувствовал, что веду себя как пьяный негодяй, и весь день этим мучился. Скажите, пусть не замечает меня, если встретимся. Скажите, что я понимаю, что не гожусь в общество джентльменов, разве что по делам, да и то…

— Ничего подобного я говорить не стану, — ответил Кори. — И не могу больше вас слушать. То, что вы сказали, мне тяжело, вы не представляете, как тяжело.

— Почему? — удивленно воскликнул Лэфем. — Если я могу это выносить, вы и подавно!

— Нет, — сказал Кори, болезненно морщась, — это совсем другое. Вы можете себя обличать, если хотите; у меня есть причины отказываться это слушать, причины, почему я не могу вас слушать. Если вы скажете еще хоть слово, я вынужден буду уйти.

— Ничего не понимаю, — сказал Лэфем с изумлением, в котором даже растворился его стыд.

— Вы преувеличиваете случившееся, — сказал молодой человек. — Достаточно, и более чем достаточно, упомянуть об этом мне; а мне не пристало вас слушать.

Он шагнул к двери, но Лэфем остановил его; он был трагичен в своем самоунижении.

— Не уходите! Я не могу вас отпустить. Вижу, что я внушаю вам отвращение. Я не хотел. Я беру свои слова обратно.

— Вам нечего брать обратно, — сказал Кори, внутренне содрогаясь от зрелища такого унижения. — Но не будем об этом больше говорить — и вспоминать. Вчера там не было ни одного человека, кто подумал бы об этом иначе, чем мой отец и я; и на этом мы должны кончить.

Он вышел в общую комнату, не давая Лэфему удержать себя. Для него стало жизненной необходимостью думать о Лэфеме как можно лучше, а сейчас в его уме беспорядочно толпились мысли самые нелестные. Он вспомнил, каким тот был накануне в обществе дам и джентльменов, и вздрогнул от отвращения к его грубому хвастовству. Он осознал свою принадлежность к кругу, в котором родился и вырос, как человек осознает свой долг перед родиной, когда наступает враг. Взгляд его упал на швейцара в жилете и рубашке, запиравшего на ночь помещение, и он подумал, что Деннис не более плебей, чем его хозяин; что обоим свойственны грубые аппетиты, грубые чувства, грубое честолюбие, тупая кичливость, а разница состоит лишь в грубой силе, и, вероятно, швейцар был из них двоих менее грубым.

Даже добродетельная, вплоть до того дня, жизнь Лэфема раздражала молодого человека; он видел в этом плебейское незнание обычаев. Гордость его была оскорблена; все традиции, все привычные чувства, которые он в последние месяцы подавлял усилием воли, взяли над ним власть, и он не мог не презирать неотесанного мужлана, еще более мерзкого в своем унижении, чем в своем проступке. Он твердил себе, что он — из семейства Кори, словно это что-то значило; а между тем в глубине его души все время таилось нечто, чему он в конце концов вынужден будет сдаться и что покорно терпело сейчас его негодование, уверенное в своей конечной победе. Ему казалось, будто девичий голос защищал отца, отрицал один за другим все возмущенные обвинения, освещал все иным и более справедливым светом, давал надежду, подсказывал доводы смягчающие, протестовал против несправедливостей. То, что Лэфем никогда прежде не пил, и впрямь было в его пользу; и вот Кори уже спрашивал себя, впервые ли случилось ему пожелать, чтобы кто-то из гостей за отцовским столом меньше выпил; и не следует ли уважать Лэфема за то, что он по незнанию не удержался там, где опытный грешник должен был бы не распускать язык. Он спрашивал себя, почувствовав внезапные угрызения совести, выказал ли он сочувствие, на какое Лэфем имел право, когда так перед ним унизился; и вынужден был признать, что вел себя высокомерно, щадил себя, утверждал превосходство своей касты и не понял, что унижение Лэфема было порождено сознанием вины, а он нагнетал в нем это сознание тем, что отстранялся от него и гнушался им.

Он запер свою конторку и быстро вышел на вечернюю улицу, без определенной цели и намерений, быстро шагая взад и вперед, надеясь найти выход из того хаоса, который представлялся ему то руинами, то обещанием чего-то доброго и счастливого. Спустя три часа он стоял у дверей дома Лэфема.