Впереди разведка шла

Я всегда с глубоким уважением относился к этим труженикам войны, поражался, как пехотинец, открытый со всех сторон свинцовым ветрам, сотканный из теплой человеческой плоти, может устоять перед огнем пушек, железом танков, яростью бомбежек. Теперь в такой роли оказался и я, как командир взвода автоматчиков...

Через несколько часов в тыл уже вывозили раненых, в основном тяжелых. Даже бывалые бойцы, не раз меченные войной, повидавшие и пережившие ох как много, говорили: «Сколько воюем, подобного не видели. Немцы во время артподготовки попрятались, как сурки, а потом очухались, опомнились. Вызвали авиацию, подбросили резервы. Ну и пошла мясорубка...»

Наиболее сильное сопротивление оказал противник в опорных пунктах западнее Дмитриевки и в районе Мариновки. Здесь наша артиллерия не смогла поразить железобетонные укрепления, поэтому наступавшие понесли внушительные потери.

Итог первого дня боя оказался весьма скромным: наши войска овладели частично первой, а кое-где второй позициями главной полосы немецкой обороны.

Всю ночь гитлеровцы штопали бреши, лихорадочно подтягивали резервы. Повторные атаки на рассвете оказались безрезультатными. Готовившуюся к отправке под Курск 16-ю моторизованную дивизию командование вермахта срочно перебросило к месту прорыва и с ходу ввело в бой. С юга сюда же торопились на автомашинах части 111-й и 336-й пехотных дивизий, с севера подходили 32-я дивизия и унтер-офицерская школа 6-й полевой армии.

Теперь настал черед и нам вступать в бой.

...Рассеялись дымы, осела пыль на искромсанную землю, кое-где дотлевали «тигры» и наши «тридцатьчетверки». В воздухе стоял тяжелый дух разложения.

Далеко впереди над россыпью кубиков хат, над серыми пятнами садов багровел кровавый отблеск пожаров. Это зрелище леденило душу, тем более, что стояла особенная, жуткая и глухая тишина.

И вдруг ее, как удар грома, слизала артиллерийская канонада, стремительно и страшно нарастая в силе.

Ожидая начала атаки, мы смотрели в сторону батальонного КП. Вот и сигнал — красная ракета с шипением пошла вверх, мелькнула рубиновой точкой и рассыпалась... Пора!

Невидимая, туго закрученная пружина выбросила всех из окопов, подтолкнула вперед. Туда, где плотно ложился артиллерийский огонь, где сплошной гул от разрывов катился девятым валом. Рядом пронеслись «тридцатьчетверки», прозвенев гусеничным водопадом.

Убыстряем бег. Вот и заграждения. Проволока похожа на бурьян, бурьян на проволоку: все покрыто пылью, копотью и гарью от разрывов снарядов и мин. Во многих местах «колючка» порвана, мины выброшены на поверхность.

Казалось, ни одного гитлеровца не осталось в живых после огненного смерча. Но стоило нам приблизиться к траншеям, как передний край ощетинился огнем, засверкал пулеметными и автоматными вспышками. В эту многоголосицу вплелось уханье немецких пушек.

Отовсюду неслось «ура», обрывки команд, отборная матерщина, кто-то охал от боли, падал...

— На пригорке дзот. Бей по вспышкам!..

— Куда пятишься, мать твою!..

— Патроны! Ленту давай.

— Эх, отгулялись, казачки...

Последнее относилось, видимо, к танкистам, что сидели в «тридцатьчетверке» с надписью «Донской казак».

Машина стальной грудью навалилась на пулеметный расчет, раздавила гусеницами, выскочила на взгорок и ударила бронебойным по стальному колпаку — «кобыльему черепу». Одновременно танк вздрогнул, грузно осел на бок, из башни повалил черный дым. Орудие «тридцатьчетверки» еще раз выплюнуло пламя в сторону немцев, и все затихло...

Строй атакующих начал распадаться, подразделения дробились на малые группы. А в траншеях уже завязалась рукопашная: бились чем попало — прикладами, штыками, саперными лопатами, жердями от обшивки траншей.

На меня полез огромный детина с черным мазком усов под срезом каски. Разъяренным быком сделал длинный выпад, намереваясь насадить на плоское лезвие штыка, но я сделал полуоборот влево и всадил в спину немца очередь из ППШ.

Гитлеровцы отстреливались, одиночками и мелкими группами отходили назад, однако дзоты их продолжали вести губительный огонь. А тут еще «мессершмитты» навалились. Дюжины две их с горизонтального полета взмыли вверх и хищно бросились на цель. Теперь уже и сверху на нас сыпались пули, очереди батогами хлестали израненную землю, на которой в самых разных позах застыли убитые.

Пришлось отступить...

К нам затесался какой-то обер-лейтенант — без головного убора, с ног до головы перепачканный желтой глиной, от чего обмундирование его казалось камуфлированным. По-видимому, он был контужен, потерял ориентировку и теперь покорно плелся за нами. Немец смотрел вокруг каким-то отсутствующим взглядом, напоминая сову, вытащенную на яркий свет. Всю дорогу повторял: «О, майн готт, майн готт...»

...К вечеру нас собрал комбат. Капитан Субботин подвел итоги боя. Они были неутешительными: людей потеряли много, а Мариновка так и осталась в руках противника. Офицеры угрюмо молчали.

— Немец силен в обороне, — рассудительно заговорил опытный ротный Бурлаченко. — Сидит по закуткам, его и клещами не вытащишь...