Враг народа. Воспоминания художника

Америка сидела во мне с детства. Сначала как банка вкусной тушенки, могучий «студебекер», затем, как у всех: кино «Тарзан в Нью-Йорке», литература «Том Сойер» и «Последний из могикан», и после этого хрестоматийного набора выверт и многолетнее разложение — джаз и пиджаки американского покроя. Мое радио неизменно стояло на частотах «Войс оф Америка», и голос Билла Коновера был для меня голосом Америки.

«Хелло, голос!» — говорит Джерри Маллиган. «Хелло, сакс!» — отвечает Коновер.

В Москве был кружок стиляг, живших общим преклонением перед «Штатами», но я оставался в сторонке по ряду бытовых причин. Посещение редких джазовых фестивалей считалось обязательным, а искусство Америки казалось чем-то грандиозным, судя по картинам Джексона Поллока, попавшим на московские выставки, а люди — красивые, щедрые, бесстрашные ковбои с седлом на плече и сигаретой Мальборо во рту. Мой друг Рудольф Антонченко знал не только имена всех джазистов Америки, но их подробные биографии. Все американское, от жвачки и виски до архитектуры и живописи, я считал совершенством человеческих достижений. В середине 60-х мой американский пыл скис, и возраст — 30 лет, и другие ориентиры, и американский пиджак потерял магическое содержание, но не дотла. Я был убежден, что «звезды» искусства куются там и славу раздает капитал, прописанный в Америке.

Первый живой американец был не совсем Томас Сойер, а молодой человек турецкого происхождения. Союз американских демократов послал его на молодежный фестиваль (1957) в Москве. Он ошалел от горячего приема и решил остаться в стране с бесплатным обучением. Малограмотного парня взяли на подготовительные курсы ВГИКа — он решил стать постановщиком фильмов, но ему совсем не давался русский язык, да и английское правописание было очень недостаточным. Бездарный студент толкался в очередях за мылом и сахаром, осатанел и снова постучался домой. Я не раз с ним встречался в общаге и на московских перекрестках. Он оборвался и походил на попрошайку из Молдавии.

Вторым, и тоже не потомком «последнего из могикан», был американский журналист Роберт Корен гольд, потомок еврейских выходцев из России. Третьим был сенатор Александр Маршак, тоже потомок не «викингов», а русских евреев, бежавших в Америку от погромов.

Нью-Йорк стал кузницей мировых рекордов. Торговые дома «Сотбис», «Кристи», «Филипс» набивали головокружительные цены на производство живых деятелей поп-арта, превращая их в золотые пирамиды официального творчества. Денежная буржуазия, покупавшая вещи классического стиля, разрывала на части поп-арт самого радикального крыла — грязные мешки Антонио Тапиеса, прессованные железяки Сезара, дырки Лючио Фонтана. Пройти американское чистилище стало обязательным для начинающего художника, как в старину Римскую академию. Все европейские галереи сразу открывали двери артистам с американской закалкой. По опыту земляков, осевших там в начале 70-х — Гаранин, Григорович, Нежданов, — я знал, что мне ничего там не светит, и год или два американской обкатки не прибавят коммерческого успеха.

Оставалась Америка моих снов, Америка зеваки с пустым карманом.

В России большой опыт коллективного труда, от артелей иконников Средневековья до бригад «изофронта». С 20-х годов работали парами, втроем «Кукрыниксы» и многочисленными бригадами с мастером во главе. Запад с его персонализмом значительно уступал России в коллективном действе артиста.

На пару московских новаторов Виталия Комара и Александра Меламида я обратил внимание на собраниях героев и заводил «бульдозерного перформанса». Они вели себя на всех сходках по-хозяйски, со знанием дела и точной целью, чего я не замечал у других заговорщиков. Хорошо было видно, что настоящие заправилы бунта — пара этих ребят, а не старый тюфяк Володя Немухин или сытый по горло заработками и славой Оскар Рабин.

Через два-три дня после побоища в «генштаб» завалился сияющий Френдли и развернул свой журнал «Ньюсуик», где красовались никому не известные Комар и Меламид на фоне своей картины «Лайка». Моя работа 1964 года из собрания редактора журнала Роберта Кристофера печаталась как «вещь анонимного автора», и тут я смекнул, что в «бульдозерной» игре я статист, а Комар и Меламид тянут на себя все одеяло верного успеха. Всемогущая Америка вытерла моего собирателя Кристофера и ставит на одну избранную пару «Комар и Меламид».

Володя Немухин, принимавший участие в авантюре из солидарности с горячей супругой Лидией Мастерковой, лепившей себе красивую биографию для западной жизни, буквально позеленел от зависти.

Признаться, я по легкости характера пытался примазаться к молодой паре, в тот же день я заговорил с более податливым Сашкой Меламидом, но он хранил молчание и корчил из себя скромного молодого человека, и я отстал, чтобы не мучить его.

Пара русских новаторов отлично вписалась в международный эстетический контекст.