Враг народа. Воспоминания художника

На выставке городских живописцев, осевших в Ельце (1955), А. М. Кор показал свое масло. На фоне кирпичной стены шагал солдат с ружьем на плече. Это мог быть солдатик былой, царской армии, или нашей доблестной и советской. Поражало, как цензура пропустила сомнительный сюжет, написанный живым и убедительным цветом. Вещь звучала в духе Машкова или Осмеркина, но персональная интонация покрывала недостатки.

Любой куст или забор, написанный с огнем и понятием, — уже искусство, а небрежно намазанная, бесформенная, самого героического сюжета картина ничего не значит.

Таково кредо А. М. Кора.

По большим советским праздникам к нам шла халтура.

Предприятия и конторы украшались патриотическими лозунгами, зовущими вперед к победе коммунизма. Мой друг Бас и хин успел отличиться на халтуре в Брянске, и не упускал случая подработать в Ельце. Я увязался за ним с ведром зубного порошка и плоской, щетинной кистью большого размера. В аптеке, где нам выдали текст о медицинских работниках, Пашка, не прибегая к подготовительной разметке шпагатом, развернул кумач и с ходу, брусковым шрифтом написал лозунг без единой поправки. В конце рулона он поставил решительным жестом восклицательный знак, на удивление заказчика.

В соседнем учреждении Пашка доверил работу мне. Я отбил шпагатом бордюр лозунга, наметил мелом количество букв, не раз передвигая засечки, и выполнял дрожащей рукой. Кисть не подчинялась и шла косяком, уклоняясь от строгой вертикали и горизонтали, мне пришлось попотеть, подправляя концы и стенки брускового, модного в ту пору шрифта. Восклицательный знак уперся в край кумача, и заказчик небрежно сплюнул в мою сторону, но нехотя заплатил червонец.

За лозунги хорошо платили, и лихие шрифтовики обеспечивал и себе жизнь на два-три месяца.

Моя самостоятельная композиция второго курса «Взятие Зимнего дворца» была увеличена в большой фриз и выставлена в актовом зале училища по просьбе Аббы Кора. И он был доволен, и я сиял от денежной премии в 25 рублей.

Конечно, мой глаз не был поставлен. Сочиняя исторические композиции, играя в графизм и условность, я допускал грубые просчеты в пропорции фигур, путал планы, смазывал объем и не видел цвета.

Это было косноязычное бормотание на ложном пути.

* * *

В летние каникулы второго курса (1955) я снова работал в Москве натурщиком. Там я попал на выставку мексиканской гравюры, привезенной другом нашей страны, умирающим от рака художником Диего Ривера. Гравюры меня ошеломили свободным полетом воображения и лихим резцом. Зрелище было похлеще морской атаки Виктора Пузырькова.

Я сказал об этом Фаворскому.

— Это модный на Западе маньеризм и деформация формы!

Самостоятельные, вне курсовые работы, которые я притащил на показ, вызвали его резкую критику.

— Все ваши орнаментальные сочинения высосаны из пальца, а не из жизни. Вы начитались русских былин и лепите все подряд черным контуром, не имея понятия, что такое объем в пространстве. Каждая фигура, каждое строение, каждое животное, земля и небо имеют свою массу и форму. Перед тем как браться за серьезную тему, надо увидеть все изображение целиком, потом разобраться в структуре облаков, планов, листьев. Это очень трудная задача, и ее надо решать!

Сказал и увез семью на дачу.

Мой напарник по шашкам Сашка Суханов лег в больницу на излечение от белой горячки. Старик Ефимов спал в кресле с собаками.

На чердаке с покатым потолком сидела одна Ирка Коровай, совершенно круглая, с крохотной головой, замотанной дырявым платком. На полу лежали свежие оттиски линогравюры.

— Пойдем в кино, — сказал я повелительно.

Я знал, что первый этап знакомства с женщиной начинается с культпохода в кинотеатр. Ирка собралась, и мы пошли в кинотеатр «Слава» на Владимирском шоссе, где крутили музыкальную трагедию «Бродяга» с индусом Раджем Капуром в главной роли. Моя клуша мирно сопела рядом, пуская пузыри с толстой губы. После двух часов тягучих песен индуса — «никто не ждет меня, а-а, бродяга я, а-а-а», мы возвратились домой вдоль забора Измайловского парка. Треп, как водится, велся вокруг посторонних и далеких от действительности предметов. Доверчивость Ирки сбивала меня с панталыку. Меня же методически гвоздила одна мысль — где уложить подругу. На мое горячее предложение посидеть на куче мусора она безоговорочно согласилась и, ловко опрокинувшись навзничь, подтянула к пышной груди.

Сразу скажу, опуская ничтожные подробности эротической возни новичка, что всю операцию я неправильно вычислил от начала до конца. Я и ломился в настежь открытые ворота, обманутым, несчастным хмырем болотным.

В такой женщине, обманувшей мои самые сладкие ожидания первой пробы и любви, я не нуждался.

Легко сказать: женись!

Ночью, шатаясь от любовного угара, мы разошлись по своим углам, а рано утром мой след простыл. Я уехал, с ней не простившись, оскорбленным и злым мужиком.

Это было лето безделья, лени и счастья.