Враг народа. Воспоминания художника

Появление в городке Крымова, Заболоцкого, Ариадны Эфрон, Аркадия Штейнберга, Николая Оттена-Поташинского он принимал за личное оскорбление, и всячески измывался, гнул и сек.

Благодаря энергичному вмешательству «одесского босяка», в несчастной Тарусе появилось электричество, что мракобес считал форменной контрреволюцией. «Вон, — не раз размышлял он вслух, — царство ему небесное, Лев Николаич Толстой сочинял при свечах и стал зеркалом русской революции, а приблудный босяк провел электричество, а пишет неразборчиво!»

За расписной калиткой, опершись на статую рогатого козла, в дорогой монгольской камилавке, придававшей ему вид далекого предка Чингисхана, покорившего мир, стоял Василий Ватагин.

— Федя! — вдруг резанул ухо необычный, фамильярный басок командира. — Ты ренегат! Связаться с дураком Крымовым, это же надо! Раньше ты рисовал занятных морячков, а теперь портишь драгоценные спички! Федя, пощади невинную молодежь!

Пока владыка бушевал и распекал, Федя-Акробат, почтительно склонив седые кудри, рассматривал козла на кирпичном постаменте.

Загнав нас на задний двор, Ватагин плюхнулся на резной трон, продолжая внушать.

— Французы давно разучились рисовать, — порол он попавшего на глаза Вулоха, — свою беспомощность они прячут за беспредметную мазню, как этот проходимец Пикассо. А ты, — уставился он на меня, стоявшего по стойке смирно, — небось, подражаешь жулику Матиссу? Там нет ничего святого, одна вселенская бесовщина. Великую школу ортодоксального реализма сохранили мы, русские художники!

Не успел Володя Каневский протянуть руку к блюду с вишнями, как узловатый палец ткнул ему в грудь.

— А вот что ты читаешь, молодой человек?

«Цель творчества — самоотдача,
А не шумиха, не успех.
Позорно, ничего не значит,
Быть притчей на устах у всех», —

выдал он стихи Пастернака, проглотив вишню с косточкой.

— Я так и знал! Узнаю врага народа! — самодовольно поглаживая бороду, начал Ватагин. — Да как ты посмел, шелудивый щенок, в моем присутствии читать стихи литературного белогвардейца! Таких гадов надо сажать в тюрьму, а не высылать за границу! Пошли все вон, вы мне надоели!

Будет заблуждением считать, что партийная вражда носила строго организованный характер. Местные интеллигенты, внештатные сотрудники газеты «Авангард», пастух Иван Бобров, счетовод Гастунский и отставной актер Прохор Аксенов, охотно разносившие добытую информацию из одного клана в другой, успевая выпить у Паустовского, а закусить у Ватагина, давно дежурили у калитки. Спешно покидая суровый двор тарусского мракобеса, мы видели, как трое разносчиков заразы бесшумно шмыгнули на кухню Ватагина, озираясь на приезжих студентов.

Однажды, уже в июле, Вулох, Каневский и я спустились к пристани рисовать лодку с Паустовским на корме. Сзади подкрался чернявый крепыш в болотных сапогах и задел славу французских художников, с чего мы заключили, что за нами незнакомый деятель искусства. Разговорились. Москвич, но живет в Тарусе, поближе к ссыльному отцу Успел жениться и развестись. Кормится службой истопника и давно рисует.

Вечером, с бутылкой перцовки, мы осмотрели творчество симпатичного истопника. Он снимал у древней старухи конуру два на полтора и упорно писал красками трогательную сценку с темным двором и женщиной, закутанной в черный платок. Живопись в духе «малых голландцев», сказал бы грамотный критик, ничего от современной, декоративной манеры, которой мы все тогда увлекались.

Изба родителей Эдуарда Штейнберга, живших неподалеку, была гораздо шире, с резным крыльцом и заросшим бурьяном садом. Внутри в живописном беспорядке висели рыболовные снасти, китайские свитки, старинные рамы с лопнувшей позолотой, большое полотно с изображением голой женщины с готическим фонарем в руках, автором которой оказался Борис Свешников, приятель хозяев. Шкафы были забиты книгами. В углу расстроенная фисгармония. На столе возвышался древний «Ундервуд» с листком недописанной поэмы:

И в чащобах, ощерившись, слушают волки
Аккуратное щелканье тульской двустволки…

Рядом фотография Ивана Бунина, старика сбритыми щеками и неожиданно толстым носом.

— Мой отец поэт и переводчик! — лукаво ухмыляясь, сказал Эдик.

На веранде опрокинулся стул и в комнату вихрем, загоняя облако табачного дыма, влетел выразительный мужчина с зычным голосом.

— Я вас приветствую со страшной силой!