Враг народа. Воспоминания художника

Первый входной танец с красивой блондинкой, благопристойного вида дает хороший шанс дамского танца, когда тебя приглашает девушка, скромно сидящая на лавке. Затем все идет по классической обкатке.

Каюсь, Господи!

«Вам куда? Выходим под руку. Прижалась. Хороший знак, но часто обманка. Знаю, что надо вести до калитки, а там разберемся. У этой не дом с крыльцом, а рабочий барак на окраине поселка. — Посидим? — говорю тихо и ласково прижимая. — Не, мне домой, — и тут же прилипает, не вырывается, У меня давно течет с конца и пухнут яйцы. Сели на гнилую лавку, прижались. Склоняюсь. — А ты не цапай, ишь, герой нашелся! — Засосать в губы позволяет и во рту не воняет. Закрывает глаза, сую руку в байковые трусы. В подпупье жуткий жар, как в печке. Падаем на траву, как подкошенные. Самое трудное в этой деликатной позе сдернуть рейтузы, не выпуская из рук могучих грудей и рта. Сунул руку поглубже. Стонет от желания и счастья. Трусы почти у колен. Резко дернул. Плачет и раздвигает ноги, затем резко и крепко обхватывает спину и отдается целиком со стоном. — Ой, ты меня обманул! А теперь не забудешь?»

Ночь глаз выколи.

Я выдохся, и она противна, противен барак, лопухи, девка, ебля, жизнь.

Убегаю в ночь, не простившись. Несусь на легких крыльях победы к себе на сеновал. Просыпаюсь в полдень. Солнце бьет во все щели. Истлевшее сено сияет золотом.

Мне повезло. Назавтра девка не пришла.

А где тут, извините за прямоту, человеческая подлость? «Союз юных ленинцев!»

Храм лесов и полей!

Стыдно признаться, но вой «сковороды» гасил во мне все творческие порывы. Они рассыпались по норам, как мыши при появлении кота. Являлся один хозяин положения — человеческая похоть.

Пешком, с рюкзаком за плечами я побывал на пепелище предков. Я пошел не Орловским большаком, а прямиком, через густой лес и чуть не заблудился, не доходя до деревни Верхополье, до могильника абрамовцев. Попались грибники с кузовками за плечами. Помахали рукой издалека и скрылись в чащобе. Сделав ряд бесполезных кругов, я вышел к Верхополью по лесной речке Ревна, хорошо описанной Паустовским. Там поглазел на ветхую колокольню без креста. Загаженный гусями пруд. Тощая корова и старуха с хворостиной.

Всеобщее разорение и нищета. Всякий раз навещая край предков, я ждал чудесного превращения удручающей безысходности, конца жизни, но вместо чуда опять являлись тишь, гладь, тление.

Возвращаясь большаком, меня подвез мужик в мотоцикле. Я завалился под верстовой столб и дождался рейсового автобуса.

* * *

1960 год — год беспредельной и пустой свободы, как ни крутись.

Всесоюзная оттепель!

Наши ушли из Китая! — ну и что, подумаешь, братья навек!

В Москве, как грибы после дождя, росли «салоны» и «кружки», куда можно было прийти, напиться самогону, послушать крамольные стихи Игоря Холина и там же завалиться спать под рояль. В кружки проникали иностранные эстеты. Их принимали с распростертыми объятиями, и не ошиблись в их верности.

Любители крамольного искусства, выкраивая гроши из студенческих стипендий, скупали картинки московских гениев.

Несмотря на грозные милицейские налеты, мы продолжали молодецкую жизнь богемы, успевая побывать везде, и в кафе «Аэлита», чтоб освистать комсомольских поэтов, и у «маяка», и на джазовых фестивалях, и в пивных барах, чтоб осушить десяток кружек чешского пива «Праздрой» со шпикачками.

Мой сокурсник Игорь Вулох, прописавшись в Москве, бросил институт. Столь решительный шаг многие осуждали, но не я. Я решил последовать его примеру тихой сапой непосещений. За весь осенний триместр 1960 года я заходил туда пять раз, как в гости к знакомым. Поздороваться и уйти. Я решил не скрывать своей преступной сущности и жить на авось. Вместо учебников марксизма я взялся за лопату кочегара. В котельной мы работали втроем — Сашка Васильев, Игорь Ворошилов и я, в три смены.

Будущее невозможно увидеть.

В ту осень кочегар Воробьев и не предполагал, что через полгода будет жить вольным казаком в Тарусе, за сто километров от Москвы.

Кочегар сблизился с Никитой Хубовым. Нас свела «Икона». Он ее понимал. Она грела его душу.

Мы говорили о русском православии, о философии Владимира Соловьева, об итальянском неореализме, о византийском видении мира, о музыке Шостаковича, и где достать американские штаны «Леви Штраус». Кубинские бородатые красавцы, прогнавшие пузатого диктатора, восхищали своим живописным видом.

Володю Яковлева он не понял.

— Это же самоделка и графомания! С кем ты связался, чувак?

Сын знаменитого музыкального критика, красавец Кавказского типа, высокий, чернобровый, с изящным профилем, Никита Хубов не рисковал идти до предела. Профессия кинооператора, туго привинченная к громоздкому производству фильмов, не позволяла такой вольности.

Никита, несмотря на свой нюх и дар к искусству, оставался послушным сыном московской традиции, составлявшей сущность вечного реализма, мной отвергнутой как тупик и западня, откуда не выбираются к свету.