Враг народа. Воспоминания художника

Знакомые интеллигенты жили в доме с гранитным подъездом. Метро «Аэропорт», пятый этаж с сияющим, немецкой работы лифтом. Такого подъезда со свирепой теткой у ворот мы еще не видели. Дверь квартиры открыл малый лет пятнадцати с первыми усиками на губе. В конце коридора замаячил сам прокурор, одетый по-домашнему, без пиджака и галстука. Он дружелюбно махнул нам рукой. Появилась и Руг Григорьевна в плисовом китайском халате, не перекрывавшем обнаженные ноги.

Мы там не только наелись лапши в томатном соусе, но и получили ключи от жилой дачи — В Веденское, Звенигород.

Общага ВГИКа не отвечала моим запросам. Чтоб получить койку, надо было уламывать коменданта, являться вовремя спать, в чемодане всегда кто-то рылся посторонний, а работать в такой тесноте не смог бы и самый неприхотливый Ван Гог.

Дача знакомых прокурора подходила и для работы и для жилья.

В конце ноября я сдал в производство свою первую обложку, собрал чемодан и явился на подмосковную дачу. Борух с семьей занял отдельный домик с печкой и основательно обжился. В печке трещал огонь. Борух стучал на старом «Ундервуде» абстрактные стихи, его молчаливая супруга выгуливала дочку и черного пса.

Присутствие осужденной с безработным мужем и внештатного художника не упрощало, как показалось сначала, а усложняло жизнь на даче. Возможно, власти не знали, где отсиживается осужденная, а скорее всего, смотрели сквозь пальцы, — существовал закон, по которому приговоренная мать с ребенком имела право ждать на воле окончательного пересмотра своего дела верховной инстанцией, но постоянный страх ареста банды преступников, дикая нужда и холод совершенно отравляли существование в зимнем лесу.

Питались мы картошкой из хозяйского погреба, заправляя вонючим, подсолнечным маслом. Раз в месяц, как привидение из фильмов Абеля Ганса, появлялась теща Боруха с ведром квашеной капусты. Мой крохотный гонорар за иллюстративную работу разошелся раньше времени. Помню, в декабре ударил очень крепкий мороз и вышли дрова. Пришлось ржавой пилой свалить большую сосну, и колоть дрова из промерзших катков.

За несколько дней до Нового года Борух занял у меня последний четвертак и выбрался на поэтический суд к Анне Ахматовой, слывшей тогда за крупнейшего авторитета русской поэзии. Не знаю, что сказала ему знаменитость, но из Ленинграда он вернулся голодным и мрачным. Абстрактные стихи он сжег в печке и сочинил прозаический очерк о красотах Звенигорода, к всеобщему удивлению напечатав его в журнальчике безбожников «Наука и религия».

Мне нравилось в нем отцовское чувство. К дочке Тане он относился с нескрываемой нежностью и воспитывал твердым убедительным тоном. На девочку он не давил, не лупил без толку, а часами высиживал рядом, подмывая и подкармливая с прибауткой. Его туповатой жене было чему поучиться у мужа.

Однажды, работая в большом доме, я услышал шум на чердаке. Поднявшись по крутой лестнице к наглухо забитым дверям чердака, я обнаружил невозмутимого Боруха с охапкой старых книжек.

— Старик, откуда литература? — спросил я у приятеля.

— Из сундука, — ухмыльнулся он. — Там ее груды гниют. Попробую показать Соньке Кузьминской, авось купит по дешевке.

После постной встречи Нового 1962 года мы распрощались. Верховный суд утвердил приговор. Борух сдал жену в тюрьму, упаковал Ундервуд, взвалил дочку на закорки и исчез в зимней пурге.

* * *

«Среда. 15 февраля 1962.

В понедельник заехал к прокурору и остался ночевать. Рут приказала вымыться перед тем, как лечь в чистую постель с белыми простынями. Она: „Я не прохожу мимо ванной!“

Проглотил обиду, и с блаженной улыбкой полез в ванну и вымылся.

Родители Рут между собой говорят по-немецки.

Всеволод Ильич Бродский, худред „Молодой гвардии“ видел мою обложку к чеху и обещал хорошую книжку. От него забрел к Леве Кривенко. Пошли в „полтинник“. Там Стеценко, Стацинский и Валька Хлюпин.

Вечером забрел к „Аниканычу“. Пришла Нелька и говорили о чепухе. Нелька говорит, что один белютинец ищет напарника для работы. Работы навалом. У того везде блат.

Мой катух за два дня промерз насквозь. Топил всю ночь».

(Отрывок из дневника).

* * *

В семье прокурора меня принимали как родного. Гостеприимством семьи я не злоупотреблял, сокращая визиты до приличного минимума. В отсутствие школьника Вити, я рисовал за его столом картинки. С появлением хозяина убивал вечера, переходя от одного знакомого к другому.

Мистическая дружба, но будем считать, что возились со мной из жалости. Редко, но бывает и так. Жалость тоже мистика.

Моя сентиментальная жизнь оставалась сумбурной и бесшабашной.

Эд Штейнберг свел меня с дочкой генерала, Тамарой Загуменной. В то же время я хороводился с местной, дачной санитаркой Розой Карзухиной, и в январе определился драматический «треугольник» Аршавская, «Аниканыч» и я.

Не зная, где воткнется кривая моей судьбы, предпочтение отдавал московским невестам, хотя любил санитарку Розу.

Пятого марта, в день рождения Рут, на последние гроши я купил букет цветов и вручил сияющей от счастья хозяйке.