Враг народа. Воспоминания художника

Я задался вопросом: а не был ли членом этого эзотерического братства трудолюбивый Павел Сергеевич Попов, литературными трудами которого был забит чердак?

С упоением изучая чужие письма, записки, печатные труды, я как в трясину погружался в чужие и чудесные судьбы.

* * *

Моя Москва начиналась с Мики Голышева. Приезжая из Звенигорода, я выходил на Белорусском вокзале и шел на Тишинку, где жил мой друг-инженер, в отдельной, трехкомнатной квартире. Оттуда, пользуясь бесплатным телефоном, я названивал всем подряд — издателям, друзьям и подругам.

Лучшая подруга жены Эда Штейнберга жила в высоченном генеральском доме на набережной Москвы-реки. Дом в пятнадцать этажей в виде подковы. Лифт. Пятый этаж и Тамара Загуменная. Большая комната в два окна и опять соседи. Даже в генеральских домах без них не обойдешься.

Энергичная особа без царя в голове. Она с грехом пополам закончила школу и теперь бесилась от безделья, — пойти в актрисы или в продавщицы? Сорвиголова работает под казачка — штаны, сапоги, папаха. Умеренно пьет, но курит как паровоз. Льнет к богеме. Восстание против папы и мамы, служащих на границе.

Потолок с лепным растительным рельефом, но соседка по квартире не женщина, а собака. Цербер. Не говорит, а воет. Под охраной цербера стратегические места: телефон, туалет, душ. Проще взять Берлин, чем прорваться в туалет. Мой выбор невелик — или воевать, или отступить без боя.

Биться с профессионалом войны за место в туалете бессмысленно, я сразу попадаю в тюрьму от одного года до двух — статья 34, бродяжничество. Остается один выход — отступить из генеральского дома с видом на речку.

Сама Тамара — видимость распутной жизни, бунт в стакане воды. Все равно выйдет замуж за офицера генштаба, а тот знает, как расправляться с церберами.

Тамара храбрится, но не прощает мне любовной связи с санитаркой Розой.

— Нет, вы посмотрите на этого подонка, я еду к нему с любовью, а он встречает меня с бабой.

От Тамары теплый подарок — длинный шерстяной шарф ручной работы. Это знак вербовки, но сердце мое чует, что санитарку она не простит мне никогда.

— Когда ты на мне женишься, засранец?

Засранец — это я.

Дочка Стешки, Варвара Домогацкая по кличке Пончик, вошла в мою жизнь вместе с дачей. Тащил ее чемодан на станцию, и снюхались.

Мои культпоходы с Пончиком кончились тем, что я поставил ее на почетное, третье место «самых перспективных невест», сразу после Тамары и Юльки. Перед тем как предложить ей руку и сердце, я решил основательно разнюхать, кому принадлежит дача на самом деле, чьи картины Любы.

Дабы не вызвать подозрений в подготовке грабежа, я не проявлял особого интереса к волнующей теме, но всякий раз, на диване и под кустом, осторожно ловил нужную информацию.

— Дачу строил тиран Попов, — повторила Варька чужие слова, — с женой Анной Ильиничной Толстой, матерью Хольмберга.

По выходным дням, когда Стешка (моя будущая теща?) и Сергей Николаевич Хольмберг (мой будущий тесть?) привозили рассаду на дачу, я отправлялся в Москву и кувыркался с Пончиком на чужих перинах. Ее интересовала только постель. Я приглядывался к половине «тирана» Попова.

Отца Варька не знала. Ее нагуляла Стешка с проезжим воином, штурмом бравшим Берлин. Жили они в ужасающей тесноте гнилого барака на Божедомке, до того знаменательного дня, когда к цветущей Стешке присватался дальний родственник, овдовевший профессор Попов. Замужество с пожилым богачом оказалось палкой о двух концах. В роскошной, «сталинской квартире» на Арбате, Стешку, вместо ласки и любви, запрягли в постылое рабство, кухонную стирку и беготню по магазинам, с постоянным намеком старика и его сестры, что она со своим выблядком им по гроб жизни обязана!

В одно прекрасное время в уютное, пятикомнатное гнездышко на Арбате постучался гражданин в лохматой, сибирской шапке. После пятнадцатилетнего отсутствия на пороге стоял живой и невредимый, давно пропавший без вести Сергей Хольмберг, законный сын покойной Анны Ильиничны Толстой.

С мистическим явлением сибиряка немедленно образовался «кухонный треугольник», где у старого профессора оказался бледный вид. Каждый, как водится на Руси, обзавелся отдельным логовом и персональной кастрюлей на кухне. «Тиран» Попов постепенно завшивел, питался по уличным столовым и со свойственным ему методическим упорством собирал неопровержимые данные, компрометирующие пасынка.

Рассказывать о себе мой хозяин не любил. Из коротких, невразумительных реплик в саду, за самоваром, у телевизора я почерпнул следующие сведения.