Враг народа. Воспоминания художника

Сын обрусевшего шведского инженера и внучки Льва Толстого родился в родовом имении Гриневка, в 1910 году, и великий прадед прискакал на лошади щекотать пятки первому правнуку. Папа сгинул в вихре гражданской войны, а мама Анна Ильинична вторично вышла замуж за бескорыстного труженика науки Павла Попова, из семейства просвещенных капиталистов. Кое-как закончив техникум, правнук Льва Толстого добровольно завербовался на стройки коммунизма — не ужился с отчимом или искал приключений, не знаю, — откуда иногда поступали скупые, нацарапанные химическим карандашом извещения о своем местопребывании, с очень широким, географическим охватом: Беломорканал, Апшерон, Каракум, Сахалин, Находка. Потом была всеобщая мобилизация — «призвали меня в Белостоке», уточняет С. Н. Хольмберг, бегство из немецкого плена («поиздевались над нашим братом, сволочи!»), участие во французском Сопротивлении («я там чуть не женился на француженке!») и возвращение на горячо любимую Родину в столыпинском вагоне, через десять лет исправительно-трудовых лагерей (где «не так страшен черт, как его малюют», утверждает с улыбкой Хольмберг).

Биография хозяина была не совсем рядовой для простого советского гражданина и в то же время прямой и героической, как отрывок численника. Мне все время казалось, что за ладной и солидной брехней советского патриота кроется глубокая тайна, раскрыть которую поможет «тиран» Попов, или Патя для своих.

Уже в мае 1963 года, напялив на себя артистический декор: широкополую черную шляпу, замазанный красками этюдник и незаконченный холст я нагло нажал на звонок Пати Попова.

Из-за тяжелых штор выглянул Патя в подтяжках, с гордо поднятой седой головой в старинном пенсне.

— А, это вы? А я, признаться, и не знал, что вы художник, — неуверенно промычал Патя и видимость улыбки скользнула по его заросшему густой щетиной лицу. — К Варьке ходит одно ворье, бездомные проходимцы и негодяи. Извините, но я причислял вас к этой банде.

Вспомнив картину его сестры Любы, висевшую под дачным корытом, я с восторгом о ней отозвался. Старик расправил плечи, засиял и потуже затянул засаленный галстук.

— Заходите ко мне, я покажу еще!

Мягкий, приветливый интеллигент старой закваски, а не жестокий «тиран» настежь распахнул двери.

Жилье интеллигента было запущено до предела. Три полукруглых окна плотно закрывали коричневые шторы. Толстый слой пыли покрывал застекленные книжные шкафы, диван и груды ящиков, занимавших все комнатное пространство. На почерневших от старости стенах, висело множество дагеротипов бородатых господ в шляпах и роскошных дам в перчатках, огромный письменный стол, заваленный журналами, газетами, карандашами, табаком, походил на крепость с высокой стеной. Патя развязал папку работ Любы Поповой, где вперемежку лежали проекты пролетарских костюмов, афиши футуристических выставок и шрифтовые лозунги типа «Ученье — свет, неученье — тьма!», закомпонованные в крестовину.

— Хольмберг меня ограбил, — вдруг доверительно шепнул Патя, — он присвоил себе дачу, картины моей сестры Любы, отбил Стешку и пытается меня добить окончательно. Вы ему не верьте. Он все лжет. Это не герой войны, а нераскаявшийся бандит и заслуженный эсэсовец. Он убивал людей. Он дважды пытался утопить меня в Черном море!

Патриотическая, без сучка и задоринки, биография Хольмберга обретала зловещее содержание.

Летом 1941 года лейтенант Хольмберг добровольно сдался немцам на польской границе. В отличие от неопытных военнопленных, попавших в лагеря смерти, ему удалось обрядиться в немецкую форму дивизии «Березина», укомплектованной отборными головорезами, и попасть на западный фронт, где было тепло и тихо. Год он цементировал «атлантический вал» в Нормандии, где заслужил поощрение начальства. Право на отпуск он проводил в ослепительном, несмотря на военные времена, городе Париже, разгуливая с русскими балеринами. Есть большая разница между кутежами в русских кабаках и «прятался в церковном подземелье, поджидая своих» по Хольмбергу. Его пушка стреляла не по воронам, а по английским самолетам.

6 июня 1944 года «Атлантический Вал» сдался на милость союзников. Корабли, набитые советскими людьми в немецкой форме, доставили в Америку, в пересыльный Форт-Дикс. Когда же прояснилось, что вместо свободы всех дезертиров сдают в Совдепию, начались поджоги бараков и дикие самоубийства. Американские охранники травили восставших газом и, как бревна, грузили на итальянское судно «Монтичелло», отходившее в Европу.

Мой «будущий тесть» твердил, «я думал только о возвращении на родину», но редко кто возвращался домой в таком неудобном положении.

В своем воображении я рисовал портрет Хольмберга не иначе как в галифе с широкими лампасами и с моноклем в глазу.

Сложнее было с Патей Поповым.

Старик искал союзника или разыгрывал дурака?

Кто он на самом деле — пройдоха, тиран, темнила, сутяга, шизофреник?

Мне пришлось снова лезть на чердак Поповой Любы и наводить справки, перекапывая письма, снимки, записки.