Враги

– Очень легко! – весело ответил Морита. – Прежде всего показания Тамары Фроловой. Но этого мало. Посмотрите на эту фотографию. Она мало известна и из моего же архива.

На кабинетного размера карточке Полунин увидел группу партизан, в центре которых сидел Тряпицын. По бокам были Лапта, Комаров, Харьковский, Железин, Фролов и Оцевилли. Карточка была сильно выцветшая, но Фролова узнать было легко.

– И что самое важное, – торжествующе сказал Морита, – такая же карточка была найдена в вещах Батракова-Фролова. Несмотря на протесты советского консульства, полиция осмотрела всё в квартире Батракова и нашла эту карточку, приобщив её к делу. На обороте карточки, как вы можете убедиться, имеется среди других и подпись Фролова. Такая же подпись и на той карточке, которую нашла полиция. Как видите, Фролов не был лишён сентиментальности и воспоминания прошлого ему были приятны. Эта любовь к прошлому дала нам в руки сильное оружие. Итак, доказать тождество Фролова и Батракова не будет стоить труда. Как видите, я готовлюсь биться за вас на суде с остро отточенным оружием в руках.

– На каком языке вы будете говорить свою речь? – спросил Полунин.

– На русском. Не удивляйтесь. Я не буду только говорить, я буду говорить и читать. В составлении речи участвуют русские адвокаты и общественные деятели. Маньчжурскому судье будет дан точный перевод моей речи. Кроме того, заседать будет, вероятно, судья Лян, а он хорошо говорит по-русски, хотя и не может применять своё знание русского языка официально, во время судебных заседаний. Я буду говорить и читать по-русски – это моё право. Я буду говорить для русской колонии Харбина – вообще для русской эмиграции. И для иностранцев, которым будет легче перевести мою речь, если она произнесена по-русски. Вы должны понять, что наш процесс имеет мировое значение – во всяком случае, мы должны его сделать таковым. Как процесс Конради, как процесс Ерохина.

Уходя, Морита вдруг ударил себя по лбу и засмеялся.

– Совсем забыл! Ольга Синцова поручила передать вам письмо. Вот оно. Ответ просила переслать через меня.

XXXVII.

«Родной мой Саша. Я пользуюсь любезностью господина Морита, чтобы передать Вам это письмо. Мне многое нужно сказать Вам, но я не умею писать, не умею выразить своих мыслей. После того, что произошло так внезапно и неожиданно, всё перепуталось в моей голове. В один и тот же день мы нашли Тамару, умерла наша бедная мамочка, а вечером Вы… Вы… страшно сказать… страшно выговорить. Дорогой Саша, я знаю, как Вам тяжело, и я знаю, что Вы не виноваты… во всём виновата жизнь и та борьба, которой Вы посвятили себя.

Я знаю, что Вам очень тяжело и решилась написать, чтобы поддержать Вас в эту страшную минуту. Я знаю, что у Вас никого нет на всём белом свете, я знаю, что самым родным человеком для Вас была моя мамочка. Но теперь и ее нет. Позвольте же – если только это возможно – хоть немного заменить Вам её и доказать, что Вы совсем не одиноки и есть люди, которым Вы дороги и которых Ваша судьба интересует больше всего на свете, больше своей собственной жизни.

Я должна быть откровенна в эти страшные дни, когда свалилось на нас сразу столько событий. Я не имею права не быть откровенной. Сашенька, мой родной! Не знаю, замечали ли Вы это, но я давно люблю Вас. Я старалась никогда не показывать Вам этого и никогда, вероятно, первая не сказала бы об этом. Но сейчас, когда Вы сидите в тюрьме и неизвестно, что Вас ждёт, я не могу молчать. Я люблю Вас, Саша, и буду счастлива, как никто в мире, если это признание поможет Вам и хоть немного скрасит то тяжёлое время, которое Вы и мы все с Вами переживаем. Ведь мы все хорошо понимаем, все сознаём, что именно наша семейная трагедия толкнула Вас на этот страшный шаг. Мы понимаем, что Вы действовали, может быть, под гипнозом. Вы чувствовали себя в эти страшные минуты судьбой, роком, Немезидой, карающей этого человека за кровавое прошлое.

Не мне судить, правильно ли Вы поступили: я ещё молода, чтобы брать на себя роль судьи. Но что-то подсказывает в моей душе, что иначе поступить Вы не могли. Ваша политическая работа, Ваши призывы к эмиграции, к борьбе, к жертве за Россию, обязывали и требовали того же от Вас. Иначе эти написанные Вами слова были бы не от души, были бы только словами. Я всегда с душевным волнением читала Вас, слушала – и в моих глазах Вы всегда были бойцом, рыцарем, верным солдатом Белой Идеи.

Я привыкла уважать Вас с детства, ещё с тех времён, когда я бегала гимназисткой в библиотеку Бодиско, где Вы служили. Постепенно это чувство уважения стало уступать место другому чувству – более глубокому, сильному и покоряющему. Я не понимала, что это такое, но стала понимать, когда тосковала, если несколько дней не видела Вас, не слышала Вашего голоса, не смотрела в Ваши глубокие, умные глаза.