Враги

– Схватили главного гада, заковали в кандалы! Ох, и страшно было, Анна Алексеевна, идти на Тряпицына! Ну, думаю, если не захватим, если ничего не выйдет, – живьём кожу снимет, каждую жилку вытянет, кровопивец! Ну, да обошлось, слава Тебе, Господи! Ночью его, да Нинку Лебедеву на пароходе захватили. Спали они в каюте, тут их, гадов, и сцапали. Подошёл я к двери и сказал: «Вам, товарищ Тряпицын, телеграмма». Он дверь-то и открыл. А на него уже винтовки и револьверы направлены. Наш старшой-то, Андреев, кричит ему: «Выходи, Яков Иванович, отвечать за кровь и за убийства, за мучение народу». А Тряпицын улыбается, посмеивается: «Я, – говорит, – никого не бил. Всё вы делали сами. А меня долго не удержите. Я ещё с вами со всеми расправлюсь». Отчаянный, страсть! Вот, поверите ли, Анна Алексеевна, он один был, а нас человек двадцать пять, но он всё смеётся, а нас лихорадка трясёт от страха. Он всё это видит и подзуживает: «Боитесь, гады? Против своего вождя пошли? Ну, всех укоцаю – дай срок!» А Нинку Лебедеву перепёрло, чуть не умерла со страху, плачет. «Я, – говорит, – товарищи, ни при чём. Вся моя вина – что я с ним жила». Ну, а ей кричат: «Вылазь, паскуда! Знаем, что твоя всё это работа, ты всех на Амур гнала, ты и своего любовника учила, что всех перебить надо». Один партизан – у него брата Нинка расстреляла – ударил её по поганой морде. Если бы не Андреев, убили бы их всех сейчас же, на месте. Но Андреев не позволил: «Товарищи, – говорит, – нужно по суду – иначе всё это по-ихнему будет, по разбойничьему».

– Слава Тебе, Господи! – всплёскивала руками Анна Алексеевна. – Теперь, может, и легче будет. Я о себе не думаю – моей жизни всё равно конец. Но девочек должна спасти. Не погибать же им. Только куда же я с ними денусь? Помогите, товарищ Хромов, спасите детей…

– Не расстраивайся, Анна Алексеевна, – весело хлопнул её по плечу Хромов. – Теперь всё хорошо будет, как гадов ликвидируем. А то я думал, что всем здесь конец будет – а мне в первую очередь: я у Тряпицына давно на заметке был. Только ждал, гад, такой минуты. Чувствую я себя сегодня, как будто снова родился. Вот как управимся с Тряпицыным, поедем в Хабаровск, туда подаваться хочу – хоть и трудно будет идти через горы. Там, в Хабаровске, что-нибудь придумаем.

На следующий день Тряпицын, Нина Лебедева и захваченные с ними Оцевилли, Стасов, Харьковский, Железин и Трубчанинов были расстреляны. Хромов рассказал Анне Алексеевне, что суд происходил в присутствии сотен партизан, причём все они были настроены чрезвычайно озлобленно. Из толпы кричали, что шайку Тряпицына нужно предать такой же казни, какой предавали они несчастных николаевцев. Тряпицын был бледен, серые, мрачные глаза его сверкали, губы змеились в бессильной, злобной улыбке.

– Убийцей меня называете? – громко, уверенно и вызывающе обратился он к суду. – А вы кто? На себя поглядите! Андреев – гад, сам народ бил! А вот этот не резал? И этот? И этот?

С каждым вопросом Тряпицын тыкал пальцем, гремя кандалами, поочередно в судей. И такова была сила его страшных глаз, что опускали головы партизаны.

– Что, сволочи, не можете на меня смотреть? Стыдно? Все на меня одного валите? Ну, ваше счастье, что успели меня вперёд сцапать! Ни одного из вас не оставил бы – всех в воду! Гады! Вы хуже белобандитов!

Когда семеро из подсудимых были присуждены к расстрелу, они побелели и заголосили. Все, кроме Тряпицына. Он по-прежнему насмешливо улыбался, и глаза его сверлили то одного, то другого партизана. Нина Лебедева рыдала:

– Я ни при чём! Я не при чём!

– Приговор будет приведён в исполнение сегодня же, – объявил председатель этого экспромтного судилища. – Кто из товарищей хотит расстреливать – подними руку.

Лес рук взметнулся над толпой партизан. Тряпицын перестал улыбаться: всякая надежда исчезла.

Он умер мужественно, ругая партизан. Нина Лебедева валялась у них в ногах, но, грубо подталкивая в спину, её поставили на своё место в ряду смертников.

XVII.

До Хабаровска Хромов и Анна Алексеевна добрались не скоро – уже осенью. Хромов устроил Анну Алексеевну с детьми у своих знакомых. Но это была помощь, конечно, временная. Нужно было решать – что же делать дальше. Хромов пришёл как-то, заговорил, поглаживая бороду:

– Вот что, Анна Алексеевна. Уезжаю я в Благовещенск. Службишка там нашлась. Ёкнуло сердце у Анны Алексеевны: один остался у нее Хромов – этот хороший, добрый русский человек. Один, кто связывал её с прошлым, кто спас её и детей, вывез из Николаевска, берёг, кормил, спрятал от кербинских расправ. Что теперь будет с детьми?

– А мы как же? – робко сказала она.

– Думал я об вас, – хмуро сказал Хромов, ради торжественности минуты снова переходя на «вы». – В Харбин вам надо ехать. Буржуйка вы, не житьё вам здесь, под советской властью.

Анна Алексеевна горько улыбнулась.

– Какая же я буржуйка? Вот что на мне есть – это всё. Ничего у меня нет, никого нет. Мужа убили, сына, дочь…