Вранье

Шмулькой называли улицу Шмуэль-а-Нацив. На ней было много маленьких магазинчиков, торгующих товарами первой необходимости. Последние дни таким товаром стал целлофан. После объявления о вводе американских войск в Ирак правительство Израиля обратилось к народу с призывом проявить терпимость и принять необходимые меры безопасности. Ирак конечно же пойдет по пути шантажа и сделает заложником Израиль. Скорее всего, это будет химическая или бактериологическая атака. Ну, а мы не можем ждать милости от природы. Наша задача – обезопасить себя. В первую очередь было предложено проверить наличие и исправность противогазов, которые лежали в каждом доме в компактной упаковке. Без противогаза на улицу выходить не рекомендовалось. Ну и вторая, эксклюзивная мера – целлофан. Им следует заклеить все имеющиеся окна в одной из комнат, в ней же оставить запас воды на продолжительный период времени. Какой именно – не уточнялось. В случае атаки все члены семьи запираются в комнате, надевают противогаз и ждут дальнейших указаний. По телевизору наглядно демонстрировали, как правильно обустроить такое убежище. Шура вспомнил старый анекдот, кажется, про армянское радио. Что следует делать в случае атомной войны? Надеть белые тапочки и медленно отползать к кладбищу.

Образцы целлофана были выставлены на улице. Люди подходили, приценивались, подолгу торговались. Фира уже осматривала третий образец, ее все время что-то не устраивало. Шура не спорил. Пока возвращались, она подробно инструктировала, как следует все развесить, чтобы успех был гарантирован. Шура кивал. Рулон был тяжелым. Фира внезапно остановилась. Спросила подозрительно:

– А в какой комнате вы собираетесь вешать?

– Ну… наверное, в маленькой.

Обе комнаты были одинаково маленькими, но Фира его поняла:

– Я так и подумала! Идемте вместе. Я хочу спать спокойно и знать, что вы в безопасности.

Дома долго приделывали целлофан. Фира настояла, чтобы обклеили именно спальню, а то может не хватить времени перебежать в салон. Вначале он вяло сопротивлялся, а потом решил, что вечером все равно все сдерет, и нечего зря нервировать старушку, да и самому силы тратить. Кто ж это выдержит ночь в Израиле в закупоренной комнате? Никакой атаки не надо. К вечеру замотался, лень было начинать всю процедуру заново, да и мысли дурацкие лезли. Как так можно жить? Быть бессменным козлом отпущения. Местные жители принимали ситуацию как должное. Так жили и так будем жить. Эта покорность унижала, он даже сцепился с продавцом в табачной лавке. Возмущался, призывал к активности. Тот спросил:

– А что делать?

Шура не знал. Единственное, что приходило в голову: не жить здесь. Но он жил, и другие жили.

Он встал с кровати, включил свет и подошел к окну. Начал яростно срывать целлофан. Пленка сидела крепко, он сдирал ее клочьями и затаптывал ногами. Какой бред! Бред и нелепость! Что он делает один, в чужой стране? Вдруг пришла спасительная мысль: мама. Может быть, она испугается и передумает? И тогда останется надежда, и не будет висеть на нем это тяжелое бремя ответственности и вины за неверное решение. И все еще можно будет переиграть. Отец как-то сказал: «Ты тратишь столько сил на то, чтобы решиться. Испытываешь себя на прочность. А под конец ждешь одобрения. Зачем?» Шура тогда спросил: а вдруг я ошибусь? Значит, ошибешься. Он подошел к телефону и набрал Ритин номер.

Позвонила Елизавета Матвеевна, мамина московская сослуживица, которая уже восемь лет жила в Натании. Шура общался с ней редко, и мама обижалась. Поговорили о жизни, Шурином журнале. Все ровно, без эмоций. С ней было легко общаться, и Шура подумал, что действительно нехорошо, что он никогда не звонит. Елизавета просила передать маме, что выполнила ее просьбу.

– Квартира хорошая, небольшая, с мебелью. Как она хотела.

Сердце стукнуло, остановилось и снова застучало в прежнем темпе.

– А что, у нее уже билет есть? Она мне не говорила…

Елизавета не выказала удивления:

– Да, все удачно. Приедет как раз на Песах. Она тебя предупредит.

Попрощались. Было чувство облегчения – и стыд за него. И все-таки надо смотреть реально. Все равно они не смогли бы жить вместе, и она бы переехала… Только после ругани, слез, взаимных обид. Он набрал мамин номер. Сказал сухо:

– А меня ты попросить не могла?

Мама испугалась:

– Шуренька, но ты же очень занят. А Елизавета сама предложила. Что же, надо было отказываться?

Он давно не видел маму и сейчас вдруг услышал, что голос у нее старый и, наверно, давно был таким. Снова сжалось сердце, только теперь от боли и жалости. Что он наворотил? Как она здесь будет? Она и близко не представляет, что ее ждет. А главное, зачем она едет? Затем, что он тут. Это не обсуждается.

Рита утешала. Терпеливо объясняла, что все нормально, что так у всех бывает, а Шура – человек с обостренным чувством вины, и это не полезно ни ему, ни маме. Он слушал вполуха, исподволь разглядывал ее лицо. Когда она возмущалась, широко раскрывались глаза и на лбу появлялись две неровные морщины. Надо же, борцовской Ларисе было столько же, когда те поженились.