Врата Афин

– Я не хуже Аристида знаю, что ценно, а что нет. Но я из народа Афин. Когда я помогал составлять обращения и писал обоснования, я никогда не отказывал в своих услугах человеку, который не мог мне заплатить. Я брал большие деньги у архонтов ареопага, когда они хотели получить завещание или оспорить решение собрания или суда. Но если человек приходил ко мне из страха перед своим хозяином или потому, что на рассвете его могли сделать рабом за долги, я работал всю ночь и ничего за это не просил. Я никогда не забывал, что такое бедность. А вот Аристид насмехается над моей любовью к вину, еде и прочим приятным вещам.

Он фыркнул, как пес, в нос которому попала вода.

– Я поднялся с самого низа! Разве это не достижение? Афиняне это знают. Когда они смотрят на меня, они видят самих себя. Когда собрание обсуждает строительство нового храма, они призывают мастеров-строителей и слушают, что те говорят о расходах, о расчетах и материалах с их точки зрения. Когда же обсуждается управление городом, высказаться может любой человек. Тот же самый мастер-строитель может встать рядом с архонтами, и его услышат. Меня слушают, потому что научились ценить мои советы. Разве это не замечательно? Разве смог бы я, с моим происхождением, подняться так высоко в Спарте, в Фивах или Коринфе? Ответ тебе ясен. Однако здесь меня знают. Вот почему меня сделали архонтом-эпонимом, первым из моих сверстников. И даже таким людям, как Аристид, пришлось ждать три года, чтобы удостоиться чести, которую я заслужил раньше.

В голосе Фемистокла звучала горечь. Ксантипп видел это и слышал. Горечь, боль и неуверенность. Удивительно, как глубоко это чувство сидело в нем, даже когда юмор и веселость затмевали, казалось, все прочее. Этот человек знал себя и поэтому мог смеяться над своими слабостями и никогда не бывал застигнут ими врасплох. Возможно, поэтому он и был опасен. Ксантипп еще не разобрался до конца.

– Видишь этих людей вокруг нас? – лениво спросил Фемистокл. – Два метека из Фракии, чужестранцы, которых привезли сюда, дав хорошую цену за их умения. Еще трое – рабы, принадлежащие самому заведению. Двое из них родились недалеко от того места, где я жил с матерью. Денеос работал на рынках, продавал инжир – и себя самого иногда – до того, как попал сюда. Теперь у меня есть доля в этом заведении, и я устроил его на работу. И если я попрошу его перерезать тебе горло, как думаешь, ты выживешь?

Ксантипп замер. Все вокруг, казалось, смотрели на него, ожидая, что он ответит.

– Видел бы ты свое лицо! – рассмеялся Фемистокл. – Они и твои люди тоже. Они знают, что ты сражался за них на Марафоне. Ты такой же герой, Ксантипп, как и я. Мы преуспели в жизни и многого достигли. Ни Аристид, ни Мильтиад не стоят выше меня в глазах этого города.

Ксантипп бросил на него быстрый взгляд, но Фемистокл уже наблюдал за борьбой.

Когда в установившейся тишине он заговорил снова, его голос звучал спокойнее, а на губах появилась улыбка.

– А теперь я за то, чтобы искупаться, потом немного перекусить и, возможно, развлечься иного вида борьбой – с женщинами в диктерионе. Мне сказали, там есть новенькие, только что с корабля. Доставлены из какого-то странного места, где они никогда не знали мужского прикосновения. Это, конечно, неправда, но было бы забавно посмотреть, как они играют эту роль. Каждую ночь – снова девственница. Ты составишь мне компанию, Ксантипп? У меня появился аппетит.

Все было прекрасно продумано. Лесть, угрозы, откровения и поток слов – Ксантипп не понимал, что чувствует и что все это значит.

Был вечер, солнце согревало их обоих, и белые каменные колонны обступали это место.

– Теперь достаточно, спасибо, – сказал Ксантипп окружавшим его рабам.

Чувствуя исходящую от них скрытую угрозу, он понял, что больше не может лежать и позволять чужим сильным рукам разминать его опухшее колено. Боль в конце концов напомнила, что он жив. Он встал со скамьи и проверил ногу. Перемены определенно были к лучшему. Он бросил серебряную драхму тому, кто разрабатывал ему сустав. Плата за полдня работы – раб просиял и, уходя, поклонился.

– Ты говоришь, что мы пошли другим путем, чтобы попасть сюда, в это место, – начал Ксантипп. – Хотя ни ты, ни я не выбирали свой путь. Возможно, Аристид – самый честный, поскольку выбрал бедность в качестве благородного атрибута – жизни, прожитой без расточительства или сумасбродства. Я восхищаюсь им за его твердость. А вот ты, Фемистокл? Как понимать тебя? Из чего ты сложил себя?

Он снова прислонился к скамейке, скрестив ноги в лодыжках, положив одну руку на грудь, а другой подперев подбородок. Он смотрел на Фемистокла так, словно тот был головоломкой, которую нужно разгадать.

– Из ничего, – ответил Фемистокл. – Я сам сделал себя тем, кто я есть. Время, милость богов и собственные усилия – вот мои составные. На этой поздней стадии мне не нужны другие скульпторы.