Врата Афин

Восковая печать едва начала затвердевать, как ее сломали. Подсчитывали незамедлительно, и результат объявляли окончательным. Вообще-то, Ксантипп мог бы подойти и проверить каждый черепок, но он не сдвинулся с места. Унижение приковало его к месту.

Не дождавшись ответа, Эпикл положил руку ему на плечо и сказал:

– Не беспокойся, Ксантипп, я прослежу, чтобы все было честно.

Он подошел к накрытым белыми скатертями столам. Ответственность за подсчет несло племя, контролировавшее совет в этом месяце, но несколько человек из Акамантидов присутствовали в качестве наблюдателей. Эпикл подошел в ним, когда черепки уже высыпали из урны на столы. Теперь их считали, записывали и каждый остракон отправляли обратно в урну. На следующий день после голосования их сбрасывали обычно в какую-нибудь яму для бытовых отходов, возвращая к обожженной глине, а не к балансу человеческой судьбы.

Счет продолжался, и каждая отметина становилась раной. На глазах у Ксантиппа его жизнь обрывалась и расплеталась обратно в первоначальную нить. Вторая половина дня тянулась, пока проверяли итоги и сравнивали таблицы подсчета голосов. Когда число проголосовавших перевалило за шесть тысяч, Ксантипп отшатнулся, как будто его ударили. Колено болело от долгого стояния, но после этого шага назад он старался ничего больше не показывать тем, кто его свалил. Кимон, конечно же, не спускал с него глаз, надеясь перехватить его взгляд и показать свой триумф. Ксантипп не знал, остался ли на месте Фемистокл. Он не повернулся лицом к тому, кто помог его уничтожить, порвать его жизнь в клочья.

Окончательный подсчет дал почти семь тысяч голосов. Этого было достаточно. Итоговый результат объявили и повторили под нарастающий сердитый шум в толпе. Между теми, кто приветствовал решение, и теми, кто был потрясен им, начались потасовки.

Эпикл спустился к другу и взял его за руку, чтобы поддержать. В глазах Ксантиппа не было слез, но он стоял на одном месте с самого утра, и мир уже утратил четкость и казался мягким и размытым.

– У тебя есть десять дней начиная с завтрашнего, чтобы уехать, – сказал Эпикл. – Мне так жаль.

– Я знаю закон. Пройдемся, хорошо?

Ксантипп чувствовал себя так, как иногда бывало после битвы, когда накатывала усталость, но он не мог справиться с бешено колотящимся сердцем.

Они ушли молча, не останавливаясь, чтобы перекинуться с кем-то парой слов. Толпа расступилась. Некоторые одноплеменники окликали его или пытались взять за руку, но большинство стояли молча, склонив головы, словно на похоронах, как будто он уже умер. Короткая потасовка случилась, когда Кимон попытался добраться до него, но молодого человека удержали, обезопасив Ксантиппа еще от одного возможного унижения. Одним из тех, кто встал между ними, был Аристид.

Выйдя через Триасские ворота, они пошли вдоль кладбища. За тропинками, в стороне от главной дороги, виднелась гробница Мильтиада. Ксантиппа так и подмывало засвидетельствовать ему свое почтение и поздравить с сыном.

– Почему Фемистокл связал свою судьбу с Кимоном? – спросил Эпикл.

– Потому что не боится его. Фемистокл хочет править, ты сам так сказал. Я должен был послушаться тебя. Я должен был… Да какое теперь это имеет значение? Десять лет! Я не смогу вернуться домой в течение десяти лет? А как же мои дети? Жена?

– А они не могут навещать тебя? Я не знаю, что у вас есть, но если тебе придется покинуть эту часть Греции, то найдутся и другие.

– Ничего похожего на ту жизнь, которую я знаю здесь! – огрызнулся Ксантипп. – Если я перееду в Дельфы, или Коринф, или Фивы, часто ли я смогу видеть Агаристу и детей, когда между нами будут дни или недели и опасные дороги? Как ты думаешь?

Он прибавил шагу и сказал:

– Со мной покончено. Афины – мой дом, и они отказали мне в нем.

Добравшись до ворот, он поднял руку, чтобы постучать по железу, но остановился.

– Я отдал свою жизнь Афинам. Мой дом здесь.

Впервые в его глазах заблестели слезы, и Эпикл обнял друга:

– Мне войти с тобой? Помочь объяснить?

Ксантипп покачал головой, уже обдумывая, что скажет детям. День начался с минуты счастья. Теперь это казалось другой эпохой, другой жизнью.

Напряжение не проходило, челюсть болела после всех стараний не злорадствовать и не праздновать победу. Кимон и его ближайшие друзья удалились в таверну – поесть и выпить. Полуденная трапеза обычно была легкой, но после столь долгого пребывания на открытом воздухе все испытывали жажду. Пить и ничего не съесть было бы неразумно. Вот почему, когда солнце село в тот вечер, около сорока из них все еще отмечали успех.