Врата исхода нашего (девять страниц истории)

Мы заглядываем в его темное нутро в невозможной надежде на долгожданное известие, но там ничего нет. Ящик пуст. Ощущение такое, как у бегуна на низком старте. Ты присел, собрался, судья поднял стартовый пистолет, но почему-то не стреляет… Может, он ждет, когда ты расслабишься, чтобы от неожиданного выстрела сделать тебя заикой на всю жизнь или уложить на старте с разрывом сердца? А может, у него неисправный пистолет? Кто его знает…

По субботам мы идем к синагоге.

Синагога — это клуб, это единственное место, где можно узнать новости, выслушать невероятные слухи, утешиться, огорчиться и приободриться. Стоят отказники и только что подавшие, колеблющиеся и решившиеся, толкуют о своих делах под бдительным взором нескрывающихся агентов. Телефоны у всех отключены, на почту надежда слабая, несговорчивые телефонистки не соединяют с заграницей, и слухи — единственная связь с миром. О миротворце-президенте, о добряках сенаторах, о видах на мир, торговлю и урожай. И если носилось раньше над толпой евреев стоустое: «Киссинджер, Джексон… Джексон и Киссинджер», и миленькие еврейские девочки выговаривали с трудом своими пухлыми губками: «Джексон и Киссинджер… Киссинджер-Джексон…», то теперь уже носится над толпой: «Картер и Венс… Бжезинский и Картер…» На кого-то надо надеяться человеку, когда надеяться не на кого. Господи, как бы это могло быть трогательно, если бы не было так унизительно!

По непредусмотренным заранее дням мы едем в Шереметьево.

Уезжают наши друзья, исчезают навсегда старые знакомые и первые встречные, новые люди толкутся у синагоги. Не успел познакомиться, а уже пора прощаться. Не успел подружиться, а их уже нет.

А мы все прощаемся и прощаемся, и ходим на проводы, и пьем за здоровье водку, и бьем на счастье бокалы, и с увлечением таскаем на таможню чужие чемоданы, и машем привычно руками, и задираем головы вслед улетающим самолетам, и одиноко возвращаемся обратно из Шереметьева, из проклятого, заманчивого, недостижимого Шереметьева…

А мы все прощаемся и прощаемся» прощаемся и прощаемся…

Когда же, наконец, мы будем здороваться?!

Поздравьте меня еще раз!

Поздравьте меня! Я опять счастливый. У меня — новый юбилей. Два года ожиданий!

Ох, уж это счастье! Не успеешь выпроводить его за ворота, а оно уже лезет в окно. Ну, сколько можно?! Два года! Два года…

Два — это не пять, как у некоторых. При них я еще дилетант, щенок, недоносок.

Но два — это и не год, когда все серьезно, строго и тяжеловесно. Когда в голову лезут мысли о законе, справедливости, гуманизме.

Два года — это особая статья. Два — это еще печально. Два — это уже насмешливо. Грустно и весело. Больно и щекотно…

Короче, два года — это два года. Не больше, не меньше.

Не верите? Проверьте сами…

* * *

И сказала одна лифтерша другой, разматывая бесконечную нить шерстяного вязания:

— И куды она едет? Ну, куды?! С ребятенками! За самую границу! В этакую-то даль! Когда за пятьдесят верст от Москвы уже жрать нечего…

* * *

И пришел человек с разинутым ртом, роняя крупную собачью слюну, и сказал, давясь обильным языком:

— Слыхали про Сему? Нет, вы слыхали про Сему?!

— Мой Сема уже в Австралии. Очень хорошо устроился!

— У него свой дом, сад, машина, яхта, сенокосилка и два кенгуру.

— А зачем Семе кенгуру?

— Я знаю?! В Австралии так положено. Каждому еврею община выдает по два кенгуру. Чтобы не тосковал по России.

* * *

И закричал инженер-кандидат-доцент-доктор-профессор картавым нечеловеческим голосом на страже своей репутации-диссертации-квалификации-ассимиляции-презумпции-юрисдикции:

— У меня нет дочери! Нет!! Она умерла для меня! Подала документы и умерла. Ее убили сионисты! Но так просто она от меня от отвертится. Пусть сначала выплатит, а потом умирает!

* * *

И подкралась сбоку сваха с железными зубами, и изобразила на лице райскую сладость:

— Ой, вы получите удовольствие! Ай, это же цимес, это такой компот! Зовут ее Анечка. Старший инженер. Умница. На доске почета. Повышение квалификации. Зарплата — сто шестьдесят. Премии — ежеквартально.

— А она еврейка?

— Он еще спрашивает! Чтобы я была такая еврейка…

— А она не собирается уезжать?

— Фуй! Она никуда не собирается. Ей и тут хорошо.

— Извините, это меняет дело.

— Гражданин! Товарищ! Господин жених! Куда же вы? Повидайтесь, поговорите… Она может передумать… Она уже передумала!

* * *

И шепотом, вздохом, слабым дыханием в самое ухо:

— Ты хочешь уехать? Хочешь или не хочешь? Надо дать на лапу. Не знаю кому, но надо. Не знаю сколько, но много. Ты думаешь, они не берут? Правильно, они не берут. Но когда никто не дает, это опасно. Когда никто не дает, трудно доказать, что ты не берешь. Поэтому ход такой: ты даешь, они не берут, вы уезжаете. Потому что если вы не уедете, можно подумать, что они брали, но ты не давал. Ясно?..

* * *

И возник в толпе шумок, прошелестел вверх по переулку, прокатился обратно, обрастая пугающими подробностями:

— Все. Договорились. Они меняют нас на зерно.

— Я сам слышал. Расклад такой: один еврей на тонну муки.