Врата Лилит (Проклятие Художника)

Когда солнце поднялось достаточно высоко и своими мягкими розовыми нежаркими летним утром лучами осветило одиночную палату, Ганину полегчало. Все это время на его сердце лежало словно какое-то темное покрывало или тяжелый могильный камень, от которого ум его спал, чувства погасли, сознание помутилось, а теперь, когда солнечные лучи упали на лицо Снежи и бледные щеки её, казалось, порозовели, что-то тяжелое отступило от его сердца и ум прояснился. Он услышал, как в больничной роще запели свои вечные гимны природе, рассвету и жизни первые пташки и что-то воздушное и легкое вспорхнуло в палату. Ганин огляделся и увидел маленького воробья, который несколько раз весело чирикнул, деловито усевшись на гардину, показал ему свой маленький розовый язычок, игриво сверкнул глазками-бусинками и — снова улетел. «Наверное, он меня обнадежил, чтоб я не отчаивался», — подумалось Ганину, и его бледное как полотно лицо с синими мешками под глазами озарила робкая улыбка. Но не успел он прошептать «только не умирай 123122…». , как дверь в палату тихонько открылась и в неё вошел какой-то человек. Ганин даже не повернулся в его сторону.

— Раба Божья Фотинья здесь обретается? — раздался мелодично-напевный и в то же время сильный мужской голос.

— Нет тут никакой «Фотиньи», тут Снежана лежит! — механически ответил Ганин, по-прежнему не оборачиваясь на источник звука.

— Н-у-у-у, «Снежана» — имя хорошее, славянское, но в месяцеслове оно не значится, а девица крещена под именем «Фотиния», — мягко, но упорно настоял на своем голос. — Значит, я все-таки попал туда, куда надо…

Ганина просто возмутила такая навязчивость незнакомца, да и в голове его уже достаточно прояснилась. Он резко повернулся и хотел было ему сказать «пару ласковых», но — слова сами застряли в глотке, а рот так и остался приоткрытым: перед ним предстал небольшого роста человек, широколицый, румяный, в черной рясе и с такого же цвета кожаным чемоданчиком в руках. У него была белая, коротко стриженная борода, такие же курчавые седые волосы, большие, добрые, но в то же время цепкие и необыкновенно глубокие темно-карие глаза, тонкий аккуратный нос и такие же тонкие губы. От него струился такой заряд радости, бодрости, добра и надежды, прямо как от зажженной свечки — тепло, что Ганин, казалось, просто физически не мог, даже если бы и пожелал этого, сказать ему ничего дурного, хотя «служителей культа» он, в общем-то, недолюбливал.

А между тем священник достал из своего чемоданчика сложенную в несколько раз золотистую епитрахиль, одел её и подсел к изголовью кровати Снежаны.

— Да-а-а-а-а уж, горемычница ты моя… Крепко одолел тебя супостат, кре-е-е-е-епко! — покачал он головой и его светлое лицо на миг омрачилось. — Ну, ничего-ничего… Господь все управит, все управит…

— А вы, молодой человек, жених её штоль? — неожиданно повернулся к Ганину священник и как-то хитро на него посмотрел.

Ганин смутился и покраснел.

— Жених-жених, вижу… — а потом, вдруг резко понизив голос, взял ладонь Ганина в свои теплые и мягкие руки и, доверительно взглянув ему прямо в глаза, быстро прошептал. — Молись-молись, милок, Господь и четверодневного Лазаря с того света воззвал, а тут девица просто очарована… Понимаешь?

— «Очарована»? — недоуменно поднял брови Ганин. — Откуда знаете?

— Да вижу я, не раз сталкивался… — и священник, как бы невзначай подмигнул Ганину, а потом также внезапно перешел на обычный тон.

— Ну а теперь, мил-человек, давай-ка вставай, помощь твоя нужна. Причастить надо больную, плат подержишь…

Священник вручил Ганину багрово-красный тонкий платок и велел держать его у шеи и у рта Снежаны, а сам, достав из своего чемоданчика маленькую, как бы игрушечную, серебристую чашечку, аккуратно отвинтил от неё крышечку, вооружился такой же маленькой ложечкой и зачерпнул ею из чашечки. В ложечке оказалось немного красной жидкости с какой-то частичкой.

— А теперь, мил-человек, откройте-ка у неё ротик… Вот так… вот так… Ам… Ну вот и все! Слава тебе, Господи!

Потом священник достал какую-то черную книжку с золотым крестом на обложке и бутылочку с кисточкой и стал что-то нараспев читать. Ганин заслушался: голос у священника был на диво мелодичный, музыкальный, а лицо — добрым, как будто бы светящимся изнутри. Когда чтение закончилось, он положил книжку на лицо Снежи текстом вниз, что-то прошептал, а после этого снял книжку и помазал её лицо, шею, грудь, запястья каким-то маслом из бутылочки. Ганин с удивлением отметил, что бледность лица Снежи как рукой сняло и она задышала чаще и ровнее, а на губах у неё даже заиграла легкая улыбка. А священник, между тем, достал ещё один сосуд — теперь уже большую серебристую чашу —, налил туда из пластиковой бутылки немного воды и большой кисточкой окропил ею всю палату, больную и самого Ганина. Тот фыркнул, весь съежился, но стерпел…

— А что это ты, милок, водички так боишься? Она чистая, освященная, крещенская! Бояться её не надо: она всех чертей, злых духов отгоняет, человека защищает, душу оберегает, пить её каждый день надо! Греха одного бояться надо…