Врата Лилит (Проклятие Художника)

— Оставьте мне этой водички, святой отец… — почти шёпотом проговорил Ганин.

— Да ради Бога, милок, ради Бога! Только вот не святой я отец, а просто батюшка, отец Николай меня кличут! — и, широко улыбнувшись, протянул Ганину бутылку, наполненную холодной, бодрящей, свежей, как будто бы только что из родника набранной водой. — Пользуйся, пей, милок, на здоровье! Я тут недалеко, в селе Глубоком живу, верст эдак в двадцати отсюда… Ганин удивленно посмотрел на странного священника, но тот лишь хитро подмигнул ему в ответ, а потом направился к выходу.

И тут Ганин понял, что он просто физически не может отпустить этого странного человека, от прихода которого у него так посветлело на душе, и снова остаться один на один со своими мрачными как ночь мыслями. Он бросился за ним вслед и у самой двери схватил священника за локоть, а потом, сам ничего не понимая, рухнул на колени и зарыдал, а сквозь рыдания и всхлипы говорил, говорил и говорил — про все: и про портрет, и про жреца, и про смерти, и про Расторгуева, про все… все… все…

— Тише, тише, тише, милок, тише… Вижу, печаль у тебя на сердце великая, мил-человек. Зря ты связался с сатанинским-то этим отродьем, а ведь сам и крещеный, и в храм с бабушкой ходил, мама верующая… — укоризненно покачал головой отец Николай, точь-в-точь как добрый учитель, сетуя на своего не выполнившего домашнее задание маленького ученика. — А крестик што выбросил? Э-эх! Что за люди нынче пошли?! Гордые, на себя только и надеются, думают, сами с усами, а ведь по краю пропасти ходят, по канатику, по ниточке, по бритвочке остренькой, и с завязанными глазками притом! Э-хе-хе! Хоть плач, милок, а слезок-то нету, да и некогда плакать-то! Ну, ничего-ничего, все будет хорошо… Што портрет нарисовал, вины твоей тут нету — бесы кого угодно заморочить могут, и святые монахи в прелести-то впадали, а ты — и крестик выбросил, и в храм не ходил, вот ты к ним в лапки-то и попался. А вот што в капище-то бесовском в игрищах их непотребных участвовал — тяжкий это грех… Ну, ничего, ничего, да ты не плач! Господь Он за всех нас на кресте пострадал и не такие грехи Им прощаются! Ты лучше вон как сделай, мой тебе совет, я тебе сейчас грехи-то отпущу, что ты мне тут наговорил, и крестик тебе новый дам, взамен старого, а ты как можно скорей приходи в церковку мою, в Глубокое, исповедайся, причастись, а невесту твою накажи из палаты этой не выводить — я тут все окропил, сила нечистая сюда не пройдет. Как причастишься, как покаешься, так крепко-крепко помолись о рабе Божьей Фотинии, и я тоже… Оживет она, непременно оживет, ибо очарование её Богом тебе в наказание попущено, за грехи твои тяжкие, за грехи…

Батюшка говорил что-то ещё, но Ганин уже его не слушал, хотя и чувствовал, что очень важное что-то он говорил, да вдобавок и не видел ничего — слезы напрочь застилали глаза. Он только ощутил, как его головы коснулась какая-то ткань, чьи-то руки придавили её, а потом ткань была снята и — больше ничего… Лишь чувство колоссального облегчения на душе, да потом какой-то прохладный металлический предмет скользнул змейкой по его шее и груди. А потом, когда Ганин встал, никого рядом уже не было, а дверь была закрыта. Он тихо и облегченно рассмеялся, ничуть не расстроившись, что совершенно забыл, на каком числе «только не умирай…».  он остановился. Вместо этого в памяти всплыло давно забытое «Отче наш…». , которое он заучивал наизусть ещё с баб Машей в детстве, и Ганин с наслаждением три раза громко прочитал молитву, перекрестился и, почувствовав огромную физическую усталость от бессонной ночи, лег на раскладушку и тут же заснул как младенец…

Проснулся Ганин от тонкого детского голоска, резко ударившего в уши:

— Мама, мамочка, мамуля! Проснись, мамуленька! Мама-а-а-а-а-а-а!..

— Тише, тише, Светик, а то дядю разбудишь, он, наверное, и не спал всю ночь, караулил, спаси его Господи! Тише, зая, тише…

— Баб, а когда мамочка проснется? Когда?

— Светик ты мой, Светик-семицветик! — ответил ей мягкий старческий голос. — Помнишь, сказку мы с тобой читали, про спящую красавицу, а?

— Ой, баб, помню-помню… Там ещё богатыри и царевич Елисей! Ой, баб, а мамочка что — в сказку попала?

— В сказку… в сказку, зайчик…

— Ой, баб, здорово, я всё поняла! Надо, чтобы маму поцеловал прекрасный принц, Елисей, и тогда она проснется, правда?!

— Правда, правда, Светик! Ты у меня умница, все-все понимаешь… — раздался чмокающий звук.

Ганин медленно поднялся с раскладушки и, с трудом раскрывая опухшие глаза, увидел сидящую возле кровати Снежаны пожилую женщину, её маму, и чудесную золотоволосую круглолицую девочку с фиалковыми глазами на молочно-белой коже в легком платьице с юбкой-куполом. Она сидела у бабушки на коленях и держала мамину ручку в своих руках.

Ганин кашлянул и две пары глаз тут же уставились прямо на него, а потом девочка быстро спрыгнула с колен бабушки и побежала к Ганину, запрыгнула ему на колени и заверещала: