Врата Лилит (Проклятие Художника)

— Но его потом самого — мяу! — прибили гвоздями к дереву, госпожа!

— Нам такая судьба не страшна. При всем желании прибить меня ни к чему невозможно. Черная тень приблизилась к Ганину и совершенно нахально села ему на живот. Лица у неё по-прежнему не было.

— Почему у тебя нет лица? — прохрипел Ганин.

— Потому что ты сжег его, дорогой! Ты сжег меня дотла, оставив от меня всего лишь тень! — и слова темной женщины прервались глухими рыданиями. — Ты подарил мне такой чудесный облик! Ты нарисовал такой чудесный портрет! Ты отдал мне свое сердце и свою кровь! Ты дал мне частичку своей жизни и своего тепла и любви! Но потом все это забрал вместе с этим бородатым стариканом! Ты превратил меня в тень, в чудовище, ты сжег меня, сжег меня дотла! — жалостно запричитала она. — Предатель! Изменник! Иуда! Нет тебе названия! Нет!!! А ну, тащите его в мои покои, друзья, пусть он полюбуется на свою работу!

С этими словами темная женщина встала и полетела обратно в комнату, а Ганин почувствовал, что его за ноги и за руки потащили какие-то бесформенные теневые фигуры. Через несколько мгновений он оказался вновь в спальной комнате Никитского и стоял напротив портрета. Чьи-то руки настойчиво подтолкнули его в спину, и он нащупал на стене выключатель для подсветки. Щелчок — и свет ламп ярко осветил портрет…

Ганина шарахнуло, как от удара током, сердце сжала чья-то холодная костлявая рука, стало тяжело дышать.

Хотя фон на картине оставался таким, каким он был прежде — розовый замок, пушистые облачка на ясном голубом небе, уточки в пруду — вот только девушка…

Черный провал вместо лица, чем-то напоминающий свежевырытую могилу на кладбище, на котором невозможно уже разобрать ни глаз, ни губ, такие же черные руки, шея, ноги, плечи…

Ганин застонал от боли — изуродованной красоты портрета было жалко до слез —, ноги его ослабели до такой степени, что он рухнул на колени, плечи мелко затряслись в беззвучном рыдании.

— Вот видишь, вот видишь, что ты со мной сделал! Вот видишь! Ты изуродовал меня, ты… ты… Я вообще не знаю, как тебя назвать! — зашипел женский голос и Ганин почувствовал удар по щеке — мягкий, невесомый, как будто бы его коснулась не рука женщины, а кусочек черного шелкового платья. — Я была твоей судьбой, твоей мечтой, твоей любовью, а ты меня предал! Предал! — и тень вдруг разразилась такими рыданиями, какие могут быть, наверное, только у настоящей женщины, узнавшей об измене мужа. Ганин не выдержал и зарыдал сам. Сердце его буквально разрывалось от жалости и к портрету, и к его хозяйке одновременно.

А потом…

— Что, что, ну что ты от меня хочешь?! Что?! Чем я могу облегчить свою вину?! Плачь тут же прекратился.

— Встань, сними этот кусок металла со своей шеи, — повелительно и холодно произнес внезапно изменившийся голос, — и выкинь его в окно!

В этот момент сильный порыв ветра раскрыл оконную раму и занавески зашевелились, как бы протягивая к Ганину свои матерчатые руки, словно они хотели забрать у него и сами выкинуть на улицу то, что повелела сделать ему их хозяйка!

— Я… я… не… могу… — судорожно сглотнул Ганин и отпрянул в сторону.

— Тогда положи его в карман рубашки, а рубашку сними и повесь на стул. Живее! Быстро! — голос сорвался в крик.

Ганин колебался, переминался с ноги на ногу, но сила голоса была такова, что его рука уже сама, не спрашивая согласия, залезла под рубашку и, взяв крестик, сняла его с шеи, положила в нагрудный карман рубашки, а потом и сама рубашка оказалась на спинке стула. Ганин задрожал от холода — ветер неприятно обдувал его обнаженную грудь и живот, он почувствовал себя незащищенным, наверное, так чувствует себя новорожденный младенец.

Он услышал вздох облегчения, а потом — чьи-то мягкие, воздушные, почти невесомые ручки обняли его за шею, чьи-то пальчики как мураши забегали по спине, груди и животу и в мозг ударила волна тупого удовольствия. Тело расслабилось, думать ни о чем не хотелось, и Ганин, так и не успев понять, что же с ним происходит, оказался лежащим на кровати под балдахином. Чьи-то воздушные уста приятно щекотали его губы, воздушные пальцы ласкали щеки и шею и Ганину показались такой смешной его утренняя решимость, что он рассмеялся, а в ответ ему рассмеялась и тень.

— От меня не убежишь, Эш Шамаш, не убежишь! — прошелестел как сухая осенняя листва теневой голос. — Я как твоя тень, следую за тобой повсюду! Я — твоя судьба! Мое желание — закон и моей воле ничто не может прекословить! Ты это понимаешь?! То, чего Я хочу, сбудется непременно! Я, мой дорогой, НИКОГДА НЕ СПЛЮ! И Я знаю свой день и час! Если я сказала, что ты — мой жрец — так будет вовеки и никакие бородатые старики и смазливые девчонки мне не преграда!

— Да, это так… — прошептал Ганин — его разум всё глубже погружался во тьму, сердце, казалось, вот-вот вырвется из груди, а рот наполнялся вязкой слюной. — Только… только… не трожь её, слышишь? Не трожь…

— Продашь душу — не трону!

— Продам…

На миг воцарилась пауза, а потом…