"Врата сокровищницы своей отворяю..."

Музыка о музыке... «Гремит неземной гимн, и все на свете от тех звуков дрожит... Выше всего гимн музы­канта, и нет такой силы на свете, чтобы его одолела».

Именно в этот момент пан в рассказе М. Горецкого не выдержал — застрелился. Добрался все же и до его совести Артем Скоморох!..

И вот что интересно, если вернуться к вопросу: «свое» или «не свое».

Сегодня метой белорусской прозы является стилевая раскованность, настоящее богатство разных стилевых течений — от поэтически-лирической до сурово-аналитической, строго документальной. А это означает, что литература постоянно готова пойти навстречу любой жизненной правде без всякой «стилевой скованности». Впереди идет правда жизни, а не преобладающая стиле­вая тенденция, «поэтическая» или любая иная.

Это сегодня наше литературное качество, преиму­щество. Но к такой национальной традиции, своеобра­зию литература белорусская шла и пришла благодаря, не в последнюю очередь, смелому использованию, осво­ению традиций и достижений сразу многих литератур. И опыта многих писателей в одно и тоже время. Что мы видим и на примере «Тихого течения».

Обобщая все сказанное о том, как белорусская лите­ратура устанавливала «внутренние связи» с другими литературами, приведем здесь интересное высказывание американца Томаса Стернса Элиота о мировом литера­турном контексте, на который сориентированы лите­ратуры, и писатели, и отдельные произведения. Так или иначе, но всегда сориентированы. (Он пишет о роли критики в прояснении этого контекста.)

«Существующие в настоящее время памятники куль­туры составляют некую идеальную упорядоченность, которая изменяется с появлением нового (подлинно нового) произведения искусства, добавляемого к их совокупности. Существующая упорядоченность завер­шена в себе до тех пор, пока не появляется новое произве­дение; для того же, чтобы упорядоченность сохранилась вслед за тем, необходимо, чтобы изменилась, хотя бы едва заметно, вся эта наличествующая совокупность... Тот, кто принимает такое истолкование упорядочен­ности, такое понимание единства европейской или ан­глийской литературы, не сочтет абсурдной мысль, что прошлое должно изменяться под действием настоящего так же, как настоящее направляется прошлым» [23].

М. Горецкий, мы знаем, был не только замечатель­ным прозаиком, но также и серьезным исследователем истории литературы, критиком. Его «История белорус­ской литературы» — первая у нас (она несколько раз дорабатывалась и переиздавалась, на ней выросли целые поколения), его статьи 20-х гг. о творчестве молодняковцев и др.— все это тоже важное звено творче­ской биографии М. Горецкого.

Для такого писателя, как М. Горецкий, для Горецкого-критика, квалифицированного, вдумчивого исследо­вателя истории национальной литературы ощущение «контекста» других литератур и культур, всемирной литературы, ее великих тем, идей, мотивов было особен­но естественным, постоянным, творчески плодотворным.

О Янке Купале в своей «Истории белорусской лите­ратуры» он пишет в 20-е годы:

«А живя на чужбине и научно познавая процессы отвлеченного мышления, он, кроме всего прочего, имел склонность рассматривать отчизну, так сказать, с высо­ты философского полета и в самых наиважнейших ее социальных особенностях. Это и был второй период творчества поэта, когда у него начался процесс само­стоятельного, индивидуального обозрения извечных, проклятых вопросов, когда он подводил свое прежнее массово-крестьянское мировоззрение под широкие рам­ки сознательно воспринятых всемирных идей»

Так рассуждает Максим Горецкий об определенном периоде жизни и творчества Янки Купалы — о времени, когда был написан «Сон на кургане».

Конечно же, и у М. Горецкого был свой такой период и такой процесс, когда «массово-крестьянское мировоз­зрение» расширялось до рамок «сознательно восприня­тых всемирных идей». Когда это произошло? Или когда началось? Уже в «Антоне»?.. Уже во фронтовых запис­ках «Левона Задумы»?.. Кое-что раньше, а кое-что — позже, но процесс расширения творческих интересов и «рамок» в молодой белорусской литературе был законом развития, и каждый крупный писатель становился и «субъектом» и «объектом» (одновременно) этого про­цесса.

***

«С февраля 1926 г.,— вспоминает Галина Максимовна Горецкая,— отец стал преподавателем бе­лорусского языка и литературы в с/х Академии в г. Гор­ки Оршанской округи. Вскоре и нас туда забрал.

...Жили в трехкомнатной квартире. Всегда, как и в Минске, гостил у нас кто-нибудь из родни. Приезжали из М. Богатьковки, Славнова, Гололобова, Шумякина. Отец помогал всем чем мог. Высылал деньги брату Порфирию и родителям: на строительство дома, на коня, молотилку, домашние вещи и др.

Теперь чаще у нас жила Ефросинья Михайловна (мать М. Горецкого.— Л. А.). Расспрашивал папа у нее о их роде в селе Славное (в «Комаровской хронике» — род Воеводов из села Хорошее). Ходила она в церковь, постилась. Но отец считал, что силу духовную ей в труд­ной жизни давала поэтичность ее души, знание стольких песен, народных обрядов, способность чувствовать кра­соту их и красоту природы.