"Врата сокровищницы своей отворяю..."

Увы, не все, далеко не все остается в литературе, становится литературой. А только то, что новой «черточ­кой» ложится на лицо ее — как результат размышления или поэтического возмужания. Когда открывают даль не только для самого себя, но и себя самого — но­вого, в чем-то незнакомого. Или по-новому оценив знакомое.А некоторые, посчитав чужих кошек, с тем и возвра­щаются!

«Сибирские сценки» М. Горецкого очень вписывают­ся в современную белорусскую «литературу путеше­ствий» — как ее замечательное начало. Это путеше­ствие по планете, меж другими людьми, народами, и одновременно — в глубь самого себя, к большему, луч­шему пониманию, видению (издали и вблизи) своего народа.

Если читать «сибирские сценки», зарисовки, расска­зы М. Горецкого последовательно и подряд, такое ощущение, что с какой-то совершенно не литературной целью выбрался человек в дорогу, что неотложное дело у него есть — увидеть все это, встретиться, обсудить, продумать и вообще быть там, где в этот момент еще нет тебя.

С таким ощущением смотришь из окна вагона на какой-нибудь переезд с будкой-жильем, со стожком сена и сосредоточенной девочкой, что играет возле нико­му не известного переезда, который для нее — родной дом, мать, отец, книжки и вообще целый мир, самый близкий и знакомый...

И вдруг пассажиру в том поезде станет на мгновение тоскливо от того, что не знает он этих людей, их жизни и никогда не узнает — также, как и еще миллионов неведомых мест, людей, жизней.

Писателю же, может, просто больно станет, что он теперь только здесь и нигде более, а там, близко и дале­ко, в этот вот момент,— тоже люди, жизнь, что-то проис­ходит...

Общее, может быть, для всех чувство, но у других не такое постоянное, для писателя становится профес­сиональным. И оно очень гуманистично, это профес­сиональное чувство, и потому особенно для литературы необходимо.

А тут и едет, и смотрит, всматривается, вслушивает­ся человек, который уже как бы немного и знает тех, кого видит, то, что попадается на пути. Знает, потому что столько здесь земляков, в этих далеких краях — с их невысказанными злоключениями и надеждами пере­селенцев. Тем более что писатель-путешественник уже был здесь — десять лет назад,— смотрит на многое узнавая и как-то особенно прислушивается к историям, которые о ком-то ему напоминают.

Вот рядом оказался «здоровенный бородатый муж­чина, с красной физиономией», с толстыми, «словно надутыми», жилами на руках.

В годы революции Дисян — резник с Витебщины — «сбежал в Сибирь и поселился в Каторге, по приглаше­нию здешних набожных евреев».

Знает и Белоруссию, и городок Каторгу, в котором Максим Горецкий побывал в 1916 году,— вдвойне любопытный рассказчику человек. Да и сам собой Дисян не может не вызвать в нем писательского желания присмотреться, понять его: всеми делами и традициями «гражданин Дисян» — в прошлом. Однако детей — не опоздал — пристроил к новой жизни:

«— Что ж? Такой нынче мир пошел. Что ж? — пускай на здоровье живут и учатся...»

Этот Дисян и рассказал писателю про общего их знакомого — белоруса Панаса Пущу из сибирского го­родка Каторги.

Так из подорожных записей-репортажа вдруг рож­дается завершенный рассказ «Черный лебедь».

Как завязывается клубень на корешках или плод на ветке...

«Каторга до революции — небольшой уездный горо­док Тобольской губернии, на левом берегу Иртыша, километрах в двухстах ниже Омска. Жителей там было тысяч десять. Однако бывали довольно людные ярмарки...»

С удовольствием рассказчик вспоминает невеселый городок с таким проклятым названием и ярмарку в нем — потому что он здесь был, побывал так давно и узнал, видел людей, жизнь, о которой мог даже не догадываться.

Та самая профессиональная нужда, которая, если осуществится, перерастет в радость. С радостью вспо­минает и Панаса Пущу, рьяного охотника, с кото­рым ходил несколько раз охотиться в околицах Каторги. Тем более что Панас и человек был любо­пытный — легкий, веселый, хотя жизнь, судьба его не были легкими, как и у большинства «самоходов» — переселенцев из центральной России, Украины, Бело­руссии.

«Когда он привел меня в свою хату,— вспоминает рассказчик,— я ужаснулся, глянув на его жизнь... В хате было пусто, грязно, убого. Жена постоянно хворает.

Все дети крохотные, кроме одного мальчика постар­ше...»

Новый знакомый рассказчика Дисян с удовольстви­ем человека сильного, здорового, уверенного в себе и своем умении «мудро жить» рассказывает о дальнейшей судьбе беззаботного Панаса Пущи. Приходит к нему Панас и приносит в мешке убитого черного лебедя.

«Замечательный был лебедь, и пуху-пуху, и кости — топор не перерубит,— рассказывает уже резник Ди­сян...— Был он (Панас), из-за своей охоты, вечным батраком у чалдонов и всегда, бывало, просил в долг.

Правда, человек был честный и всегда отдавал».

Однако узнали в поселке, что убил «самоход» лебедя. «Стали к нему цепляться. Пьяные, конечно. Всех моло­дых погнали на войну, а эти остались, самое закоренелое чалдонье да бабская темнота.