Врата в рай

До сих пор помню неодобрительное выражение на лице моей матери, составляющей список приглашенных на завтрак для прихожан со словами: «Все, что людям нужно, так это исповедоваться», и здесь не надо быть психиатром, чтобы прочитать на этом усталом лице и в маленьких черных глазках всю гамму раздирающих ее чувств: истовость настоящей католички и какую-то непрошибаемую невинность.

Я еще никогда не была так близка к тому, чтобы рассказать им всю правду об этом «специальном спа», которое непременно упоминалось в колонке светских сплетен, об этом скандально известном Клубе, о котором они читали в «Эсквайре» и «Плейбое»: «Угадайте, кто все это создал? Угадайте, как мы повышаем уровень осведомленности у себя в Клубе?»

Господи, как грустно! Барьеры, которые невозможно преодолеть.

Когда ты говоришь людям правду о вещах, которых они не могут понять или принять, ты только делаешь им больно. Могу представить себе лицо моего отца! (А дальше — немая сцена.) И могу представить себе взволнованного Мистера Суженого, который в спешке расплачивается за кофе с круассанами в обеденном зале гостиницы на побережье! («Ну, думаю, будет лучше, если я отвезу тебя в Сан-Франциско прямо сейчас».) Нет, представить такое невозможно. Лучше и не пытаться.

Нет, лучше лгать, и лгать с умом, как учил Хемингуэй. Сказать правду было бы так же глупо, как начать вещать в переполненном лифте: «Послушайте, мы все смертны, мы все непременно умрем, нас закопают в землю, где мы и сгнием. Поэтому, когда мы выйдем из лифта…» И какого черта это нужно?!

Я почти дома, почти в порядке. Теперь мы пересекали остров, и солнце взорвалось, отразившись от поверхности полдюжины бассейнов, заиграло на стеклах мансардных окон главного здания. И все в этом зеленом раю там, внизу, находилось в движении: толпы на крикетной лужайке и обеденной террасе, крошечные фигурки, бегущие по тропе рядом со своими сидящими на лошади хозяевами. Наконец пилот объявил, что идет на посадку: деликатное напоминание о необходимости пристегнуть ремни. «Мы снижаемся, Лиза».

Я вдруг почувствовала, что атмосфера в маленьком салоне самолета стала чуть-чуть другой. Я закрыла глаза и попыталась на секунду мысленно увидеть примерно тридцать «отличных» рабов, настолько идеальных, что мне будет нелегко сделать свой выбор.

«Ну дайте же мне хоть одного необычного раба, — думала я, — кого-то по-настоящему интересного».

И вдруг я почувствовала, что вот-вот расплачусь. И что-то словно взорвалось у меня в голове. Маленький взрыв, как при замедленной съемке. А затем только обрывки мыслей и фантазий, совсем как отрывки снов на следующее утро. Но что это было? Этого я так и не узнала: уж слишком быстро все произошло.

Образ распластанного человеческого существа, препарированного, но не в прямом смысле этого слова. Существо, лежащее обнаженным для выполнения какого-то изощренного садомазохистского ритуала. И вот ты протягиваешь руку и трогаешь бьющееся человеческое сердце, что само по себе уже чудо, так как, по правде говоря, ты еще ни разу в жизни не видела бьющегося человеческого сердца, и, только дотронувшись до него, понимаешь, что это не миф.

Да, не самое лучшее психическое состояние. И не самая приятная мысль.

Я слышала, как бьется мое сердце. Я чувствую биение сотен и сотен других сердец. И не важно, насколько хороши рабы, не важно, насколько они изысканны: через пару часов все опять будет как было. Может, именно поэтому я так хочу вернуться сюда? Похоже, это именно то, чего мне хочется.

3. Эллиот. Дорога туда

Мне велели взять с собой любую одежду, которая может понадобиться, когда придет время уезжать. Но откуда мне знать, что может понадобиться, когда придет время уезжать? Я подписал с Клубом контракт на два года и еще не думал о том, когда уеду оттуда. Я думал о том, когда же наконец приеду туда.

Итак, я довольно быстро набил пару чемоданов и надел «одноразовую» одежду, которую мне велели приготовить для путешествия. А еще прихватил дорожную сумку с тем, что может пригодиться в дороге.

И в самый последний момент я запихнул в чемодан смокинг, решив: какого черта, а вдруг когда все закончится, я махну в Монте-Карло и просажу там до последнего цента все, что заработал за два года. Самое лучшее применение этим ста штукам! Я просто хочу сказать, что это даже смешно — получать от них плату. Будь моя воля, я сам им заплатил бы.

А еще я положил в сумку свою новую книгу — сам не знаю зачем. До тех пор пока войны на Ближнем Востоке будут продолжаться, книга моя, похоже, в каких-то магазинах будет продаваться. Фотоальбомы так просто с прилавков не уходят, хотя, может, и нет.

Я подумал, что непременно захочу на нее взглянуть сразу, как покину Клуб, а может, и пролистать прямо на борту самолета. Наверное, это действительно важно — напомнить себе, кем я был до того. Но останутся ли у меня к тому времени основания считать себя хорошим фотографом? Может, через два года я буду считать, что все это макулатура.