Враждебный портной

Каргину вспомнилась недавно прочитанная статья, где утверждалось, что человеческая речь – это… ментальная разновидность полового акта. Потому-то, советовал автор, говорящего человека не следует перебивать, надо дать ему возможность высказаться, то есть довести дело до конца. Неужели и жизнь, ужаснулся Каргин, обрушивая на несчастных людей события, происшествия и разного рода дела, элементарно имеет их, как сексуальных партнеров? А еще он подумал о Наде. Когда она была полноценной женщиной, то говорила мало и исключительно по делу. Сейчас Надя говорила уже не только по делу, но и на отвлеченные темы. Один орган у нее, стало быть, атрофировался, а другой – речевой – развился вместе с… плавником? Значит, жизнь, сделал вывод Каргин, во всех своих измерениях и патологиях – неостановимый половой акт, а финал его – смерть. Оргазм, которого не избежать, даже если оторвать себе…

– С чем, говоришь пирог, с яйцами? – обреченно ковырнул вилкой «крошево».

– В пятьдесят втором году на практике Ванька снял сюжет о новом маршруте местной авиации в Костромской, что ли, области, – вспомнила Ираида Порфирьевна. – В одном райцентре была птицефабрика, в другом – лесорубы валили лес. Сюжет пошел в кинохронику под титрами: «Первый самолет – с яйцами!» Говорят, его увидел сам Сталин. Он всегда смотрел хронику.

– И что же? – заинтересовался Каргин. – Приказал расстрелять?

– Нет, попросил подробную карту области. Долго изучал, а потом сказал, да, в такой местности, да на таком аэродроме другому самолету и не приземлиться. Надо развивать малую авиацию, правильный сюжет! Ваньку уже почти выгнали из института, а тут сразу перевели из кандидатов в члены, ввели в партбюро.

– А деду это не понравилось? – предположил Каргин. – Он ведь не любил Сталина?

– Дед тогда сидел в тюрьме и знать не знал ни про Ваньку, ни про сюжет. Его выпустили в пятьдесят третьем по бериевской амнистии, – чиркнула спичкой Ираида Порфирьевна. Она, как и Порфирий Диевич, курила исключительно папиросы, причем одного сорта – «Любительские». Где она их находит, удивленно посмотрел на бледно-фиолетовую, строгого сталинского дизайна пачку Каргин, наверное, покупает в каких-то специальных магазинах для табачных гурманов? – Отец первый раз увидел Ваньку, когда возвращался из лагеря и был проездом в Ленинграде. – Не обнаружив на столе пепельницы, Ираида Порфирьевна пододвинула к себе изуродованную открывалкой крышку от банки с солеными огурцами. – Он привез мне деньги на шубу, но я лежала в роддоме на сохранении. Они встретились с Ванькой в гостинице «Астория». Отец отдал ему деньги, причем с запасом, чтобы и Ванька купил себе пальто, а то он ходил зимой в габардиновом плаще.

– И что дальше? – Каргин подумал, что дед был парень не промах, если по пути из лагеря остановился в фешенебельной «Астории» (как его туда пустили без паспорта?) и денег, похоже, у него было как грязи. Он явно отличался от прочих зэков, плацкартно перемещавшихся в пространстве в ватниках, кирзе, с деревянными чемоданами и ночевавших в лучшем случае на вокзалах.

– А то дальше, – усмехнулась Ираида Порфирьевна, – что пальто Ванька себе купил, а мне шубу – нет. Сказал, что деньги украли. Разрезали карман и вытащили всю пачку.

– Может, так оно и было, – предположил Каргин, – сколько тогда жулья выпустили по этой амнистии. Они всю страну на уши поставили. Люди по вечерам на улицы боялись выйти.

Ему вдруг стало до слез жалко отца, умершего несколько лет назад от инфаркта. Когда случалось бывать в Питере, Каргин навещал его. Отец после очередного развода и дележа имущества доживал свой век в однокомнатной квартире на Заневском проспекте с восточного происхождения женщиной, служившей в фирме, устанавливающей домофоны. Когда они виделись последний раз, отец хорохорился, тяпал рюмку за рюмкой, вспоминал, как дружил с Бондарчуком, Тарковским и чуть ли не с Феллини, рассказывал о многомиллионном российско-голливудском проекте, куда его якобы пригласили главным оператором. Он орлом посматривал на то и дело уплывавшую на кухню восточную женщину по имени Зульфия Ибрагимовна, рисуя руками в воздухе очертания ее фигуры. Получалась большая и широкая восьмерка. Зульфия Ибрагимовна была сильно моложе отца и, как все восточные женщины, в разговоре не участвовала, изредка бросая на Каргина настороженные взгляды. Отец сказал, что завтра они отправляются в загс подавать заявление. Когда после похорон и поминок Каргин позвонил скоропостижной вдове – ему потребовалась копия свидетельства о смерти, – трубку в отцовской квартире сначала взял ребенок, не понимавший по-русски, а потом джигит, назвавшийся братом Зульфии Ибрагимовны.

– Никто ему и слова не сказал, – не стала спорить Ираида Порфирьевна. – Отец сразу же прислал мне перевод, я сама купила себе отличную беличью шубу.