Вред любви очевиден

Повторить-то крымское счастье не удалось: уже в самолёте стали ссориться. Сущие пустяки – купила Маша себе пиво, а Миша возьми да заметь:

– Что-то, смотрю, у тебя любовь с алкоголем пошла.

– Что-о?

– Да что слышала. Мне в последнее время везёт на вас, на пьяниц. Брат вот запил.

– Миша, ты в уме? Помнишь, какое сегодня число?

– Двадцать второе июня, кстати. Тяжёлый день. Я в уме, в уме. Просто, гляжу, у вас в роду вообще какая-то распущенность. Прямо всё вы себе позволяете. Что хотим, то и делаем.

Маша от обиды ничего даже сказать не смогла. Миша и не заметил, что она плачет. Читает себе журнал, хотел что-то сказать, взглянул, а у Маши слёзы текут и лицо трагическое.

– Что с тобой? – удивился Миша.

– А ты… не помнишь… что ты сказал…

– Я сказал? Что я сказал? Маш, это психоз.

– Ты меня… оскорбил.

– Повторяю: это – психоз. Ты что, собираешься на каждое моё слово реагировать?

Маша смотрит на него отчаянными глазами.

– Но я так живу, Миша. Я на всё реагирую. Я пока живая!

– Прекрасно. Я очень рад. Но видишь ли, у всего сущего на свете есть своя мера. Мера, понимаешь? Твои реакции чрезмерны.

Сквозь Машу идёт волна большой злости.

– Ты меня учить не будешь, как мне жить. Ты, со своим жалким умишком, со своими копеечными мещанскими правилами, ты, бревно, меня учить не будешь!

– Ах вот оно что, – деланно спокойно отвечает Миша. – Тогда разговор закончен.

С каменным лицом он продолжил чтение, и уж тут не сунешься ни с какими репликами. Маше осталось только губы кусать, продолжая дуэль разве что в мыслях.

На площади у аэропорта Миша остановился без выражения лица.

– Я думаю, будет разумно посадить тебя в машину и откланяться, – говорит он.

Маша, на этот раз захватившая с собой щегольской чемоданчик, села на него и схватилась за голову.

Миша присел, обнял её, заглянул в мокрое, несчастное лицо.

– Ладно, Маш, ладно, пошумели и хватит… ну не реви. Я вот он, никуда не денусь.

– Ты сказал, что я распутная! Что я алкоголичка!

– Детка, это не так. Я, пытаясь вульгарно пошутить, сказал, что у вас в роду есть распущенность. Не распутство, а распущенность, то есть склонность к свободному поведению…

И я тебя и за это обожаю. И вообще за всё. И лучше на всём свете нет и не предвидится.

Маша улыбнулась и стала успокаиваться.

– Конечно, я стала психованная. Ты не понимаешь, сколько я пережила за этот месяц. Я всего боюсь, я помешалась на тебе, я на каждое твоё дыхание откликаюсь, а ты говоришь – не реагируй… Господи, побереги ты меня хоть немножко, Миша, я тебе ещё пригожусь!

– Да… да… – растерянно отвечает Миша.

Наутро Маша пришла на пустынный берег и вздумала распеться. Вдруг мелькнула спинка, потом другая. Маша смеётся, поёт всё громче, спинки мелькают всё ближе – дельфины приплыли на её голос.

– Миша! – прибегает Маша в комнату, где дрыхнет Миша. – Ко мне дельфины! Много! Я пела, а они ко мне! На голос!

– Здоровски, – говорит Миша сквозь сон. – Иди сюда. Я твой дельфин. А тех диких забудь. Я им вот задам! Вон пошли, да. Это моя Маша…

– Твоя, твоя, – смеётся она.

Но такие идиллические мгновения редки. Вообще-то дни переживаются нашими героями нелегко. Перекоряться они начинают уже за завтраком. Маша сделала сложную яичницу с овощами и волнуется, как оценит её труд Миша, а тот что-то ковыряется в тарелке.

– Тут перцы, помидоры, лук… ты не любишь разве яичницу с овощами?

– Да, конечно. Очень вкусно. Проблема в помидорах. Не люблю жареные помидоры.

– Я не знала, что у такого крупного мужчины есть такие нежные сложности.

– Никаких сложностей. Я всё ем, просто жареные помидоры я не люблю.

– Я не знала.

– Ну, спросила бы. Да какие проблемы. Отодвину их в сторонку – и все дела.

– Их не отодвинуть. Там всё размешано. Проще выкинуть всё к чёрту.

– Маша, я съем, не надо психовать.

– Ну, зачем это себя насиловать, не надо! – Маша резко дёргает Мишину тарелку и выбрасывает её – всю целиком, с пищей вместе – в мусорное ведро.

– Маша, возьми себя в руки. Я тебя серьёзно предупреждаю. Включи контроль.

– Давай сам включай свой контроль! А мне это по барабану! Целый час ему готовила, старалась как дура, а он, видите ли, помидоров у нас не кушает!

– Послушай, это уже невыносимо! Я имею право что-то любить из пищи, что-то нет! Это привычки, это биохимия, в конце концов!

– Да, конечно, у тебя биохимия, а мы веники вяжем!

Работающая в саду Галуша слышит перебранку, сокрушённо качает головой.

– Мог бы сказать, что не жрёшь помидоров!

– Ты меня не спрашивала! Тебя вообще не волнует, что происходит со мной, тебя волнует только твоя жизнь, твои чувства! А я как вирус – возбудил болезнь, и пошёл на фиг.

– Это неправда! И ты не вирус, а бревно.

– Нет, Маша, я не бревно. Я живой человек. Может быть, я чувствую не так и не то, что ты, а как-то иначе. Но ты не имеешь права меня оскорблять. Ты говоришь: «Я столько пережила за этот месяц…» А я что, по твоему, не пережил?!

Голос Миши задрожал, ему стало стыдно. Надулся, ушёл к морю. Ходит там один и сердитый.

Сидит в комнате, разложил свои бумаги.

Маша вошла, осторожно спросила:

– Мы в Севастополь хотели?