Времена года

Лестница закончилась. Вишенкин собирался покинуть здание, Илья направлялся в буфет за крепким сладким чаем. У него так не вовремя и некстати начинала болеть голова, а ведь самое главное впереди!

– Что же, поздравляю, Илья Юльевич, – Евгений Алексеевич протянул руку для пожатия. – Признаться, не принял тогда в банке к сведению ваши слова про Берлускони. А зря.

Илья пожал протянутую руку. Она была холодной. Как и глаза Вишенкина.

Сегодня победили вы, Илья Юльевич.

Да, сегодня победил я, Евгений Алексеевич.

– До свидания.

– До свидания.

Мужчины расстались и разошлись в разные стороны.

Илья выпил две чашки максимально крепкого и максимально сладкого чая.

Такого рода головные боли появлялись ниоткуда. Они были редкими. Но если уж начинались… болеутоляющие в большинстве своем не справлялись. А впереди то, к чему он готовился год. И Илья видел все отчеты за этот год и знал наизусть динамику по каждому определяющему показателю. У него было собственное видение и понимание будущего компании. А еще была интуиция. От сегодняшнего – первого – заседания за закрытыми дверями в качестве члена правления зависело многое.

И Илья справился. Нет, он не предлагал свои варианты, слишком рано. Нельзя вот так нахрапом, восстанавливая против себя остальных. Остальные и так находились под впечатлением случившегося. Но обсуждал поднятые темы полноценно, аргументировал, озвучивал при рассмотрении конкретного вопроса все «за» и «против». Показал себя достойным занятого кресла.

Отец после того, как все закончилось, крепко пожал руку, а потом и вовсе заключил в объятья, что было редкостью.

– Удивил, – сказал он, – даже меня удивил.

И это была высшая похвала.

А потом, когда сгруппированный и предельно собранный для важного организм начал расслабляться, – головная боль возвратилась. С двойной, нет, тройной силой. Хорошо, что был с водителем. Виски сдавило так, что каждый, даже самый малый звук казался громким.

Дома прихода Ильи не заметили. За закрытыми дверями все шумело, кричало: Май, Контрабас, скрипка.

Убийственно.

Но у нее подготовка к концерту. В последние дни Май жила им, все время болтала про предстоящее событие, волновалась, чтобы хорошо сыграть, никак не могла определиться с произведением. Глаза – как два огромных озера, в которых страх, восторг, предвкушение и неверие в происходящее.

А ему плохо. Илья дошел до кабинета и плотно закрыл за собой дверь. В кабинете хорошая звукоизоляция. И удобное кресло. И можно откинуть голову назад. И очень хочется льда на пульсирующую боль. Но это чуть позже. Сейчас немного посидит, а потом пойдет умываться холодной водой.

* * *

Она знала Севу с самого детства. Но всю занудность и упрямство его осознала, только когда началась подготовка к концерту. Ему было все не так, все неправильно. Спорил по любому поводу. Утверждал, что лучше знает! Послать к черту не позволяло лишь то, что без него будет еще хуже, потому что одной не справиться. У Севы за плечами опыт выступления на таких мероприятиях. Плюс – Севка мультиинструменталист[14] от бога, и его советы – не пустой звук. Но не настолько же!

Они спорили так громко, что всполошили Елену Дмитриевну. Перед уходом она постучала в комнату и спросила осторожно:

– Маечка, Сева, у вас все в порядке?

Да какое там в порядке! Исчерпал Контрабас запасы ее терпения! До донца исчерпал! И через полчаса был выставлен вон. Без ужина. Так-то!

Уже закрывая за Севой дверь, Майя заметила обувь Ильи. Получается, они с Севкой орали так, что даже не услышали, как пришел хозяин квартиры. Чертов Шпельский! Сейчас Майя пойдет и пожалуется на ослиное контрабасное упрямство. Июль ее поймет. Он всегда понимает – когда дело касается музыки.

Она заглянула на кухню. Пусто. Ага, так и думала. Наверняка в кабинете.

– Привет! Слушай, ты не представляешь, что Сева придумал. Я его убью, точно тебе говорю! И больше никаких пирожков ему, так и скажу Елене Дмитриевне.

Она еще договаривала слова. Она еще закрывала за собой дверь кабинета. Но уже явственно чувствовала: что-то не так.

Сидит в профиль. Откинутая на спинку кресла голова. Линия лба, точеный нос, твердый подбородок. Все кажется прозрачным. Нарисованным едва заметными штрихами на папиросной бумаге.

Обернулся на голос. Фас тоже полупрозрачный. И улыбка бледная. Ненастоящая.

– Лишать пирожков Севу – это жестокое наказание.

– Ему диету прописали, – половина пути от входа до стола пройдена. Не чувствует мягкости ковра под ступнями. Вообще ничего не чувствует – когда он такой. – А вот ты выглядишь так, будто тебе надо пирожков. Пойдем ужинать?

– Конечно, пойдем, – пальцы легли на виски. – Дай мне пять минут.

Ужин? Бессмысленно говорить об ужине, когда он ТАК трет виски!

Между стеной и спинкой кресла места ровно для Майи. Убирает его пальцы, заменяет своими. У меня твердые, извини.

– У тебя болит голова?

Вместо ответа он снова падает затылком на спинку кресла. Отдаваясь в полную власть ее рук.

– Немного.

Как же неумело ты врешь, Июль.