Времена и люди. Разговор с другом

Оля — это жена одного из «близнецов», ее нет в живых, нет в живых и маленького Яшки, кажется это внук, нет в живых и Зинаиды Павловны, но кто она или, вернее, кем приходится Оле, Яшке и самому Петру Терентьевичу (так звали одного из «близнецов»), я так и не понял. Да и самих «близнецов» я давно разъединил, они не казались мне больше похожими друг на друга, особенно с той минуты, как я понял, что случилось с сыном одного из них — с Игорем, который был единственным сыном Михаила Михайловича (другого «близнеца»). Он пропал без вести на Волховском фронте, и приехавший оттуда однополчанин говорил Михаилу Михайловичу: «Успокойтесь, папаша, он жив…» Но было это так нехорошо сказано, и так страшно, что поняли: если и жив, то в плену. А среди других слов это слово стояло особняком, как горелый пень среди величественных памятников. И дело было не только в том, что лучше смерть, чем позор, в этом мы все были одинаково воспитаны, а в том, что к Ленинграду и ко всему, что здесь произошло, это слово как бы не имело никакого отношения.

Да и я, кажется, впервые увидел человека, которого это слово коснулось. И Степан Дмитриевич, и мрачный старик, и Петр Терентьевич продолжали есть и пить, и плакали, вспоминая погибших. И трясущимися руками вынимали треугольнички, последние и предпоследние письма из неродных деревушек и с родных заводов, а бывший «близнец» устало жевал и думал о своем Игоре и с завистью глядел на лиловые расплывчатые штампы.

Много ужасов принесла война ленинградцам; когда я вспоминаю нашу первую зиму, я вспоминаю, как горел в переулке Матвеева госпиталь для дистрофиков — немногие доползали до окон и летели на брезент, который держали матросы Балтийского флотского экипажа; я вспоминаю наших безногих и безруких ленинградских ребятишек… Но одного мы не знали — несвободы, плена, ошейника…

10

— Ты спишь как сурок! Вставай немедленно, и едем! Началось!

Я открыл глаза и увидел своего старого знакомого, старшего лейтенанта Софрона Шамрая.

Удивительный это был человек; он всегда все знал раньше всех. «Мне полагается, я разведчик…» — коротко отвечал он на все наши расспросы.

— Князь!.. — сказал я. (Иначе как «князь»или «светлейший» мы к нему не обращались.) — Ты ведаешь, что говоришь? Что́ началось и что́ может начаться?..

— Боевая операция! — взревел Шамрай. — Семидесятая вышла на исходные. Одевайся, и едем, ничего не надо, я уже был в Политуправлении, и командировка у нас одна на двоих.

— Светлейший, — бормотал я, умываясь. — Все-то у тебя получается. Тебе бы еще «мерседес» — сто двадцать километров в час, с сиденьями из кожи годовалого теленка.

— Гиренков ждет вас у ворот, барон… — отвечал Шамрай.

Гиренков был заместителем командира артиллерийского полка Кадацкого. Он был идеальным военным снабженцем. Молчаливый, даже немного загадочный, с мягкой улыбкой будды, никогда не уступавший там, где дело касалось главного: хорошо накормить и тепло одеть солдата. Знали, что у него слово твердое: сказал «да» — значит, будет сделано; знали, что не трус, не боится пули, не боится передовой. А побаивался Гиренков только командира полка, вернее его яростного взгляда. Что говорить, бывало, крепко пылил Кадацкий, но пылил только до боевой операции.

— Понимаешь, — говорил мне командир батареи Загладько, — в бою замечательный человек, родной брат для тебя того не сделает, что сделает Кадацкий, надо — грудью своей закроет; а в обороне, извини, — зануда. Придет, пальцем залезет в ствол и начнет ковырять и приговаривать: командира орудия ко мне, командира батареи ко мне, командира дивизиона ко мне… Иной раз и не рад, что жив остался.

Кадацкий был прирожденным военным, самозабвенно любил службу и полностью отдавал себя любимому делу. К этому надо добавить, что настоящими военными он считал только артиллеристов. Он, конечно, умел откозырять командиру дивизии и любому другому старшему начальнику, его срывающийся от усердия и понимания значимости момента голос я хорошо запомнил по тем дням, когда полку вручались награды, но настоящими авторитетами были для него только артиллеристы: Подлуцкий, Ходаковский, Михалкин, Коробченко… И главным авторитетом — Георгий Федотович Одинцов. Перед каждой встречей с командующим артиллерией фронта Кадацкий на глазах худел, и, как говорил Загладько, начиналось «занудство».

Говорят, что можно очень рано угадать в ребенке склонность к музыке или к рисованию, а в школе опытный педагог, пусть не без труда, но все-таки узнает будущий выбор своего воспитанника. Детские игры в солдатики решительно ни о чем не говорят. И почти так же мало говорит о склонности к военному делу любовь к спорту.

Военный человек узнается только на военной службе. Кадацкий и во сне не видел себя военным, он окончил семилетку, техникум, стал рабочим-металлистом, играл за форварда в киевском «Динамо» и, судя по его рассказам, был совершенно счастлив. Комсомол объявил набор в армию. Кадацкий пошел служить, и военная служба его захватила.